Пленный рыцарь. Часть 1

Молча сижу под окошком темницы;
Синее небо отсюда мне видно:
В небе играют все вольные птицы;
Глядя на них, мне и больно и стыдно.

Нет на устах моих грешной молитвы,
Нету ни песни во славу любезной:
Помню я только старинные битвы,
Меч мой тяжелый да панцирь железный.

В каменный панцирь я ныне закован,
Каменный шлем мою голову давит,
Щит мой от стрел и меча заколдован,
Конь мой бежит, и никто им не правит.

Быстрое время — мой конь неизменный,
Шлема забрало — решетка бойницы,
Каменный панцирь — высокие стены,
Щит мой — чугунные двери темницы.

Мчись же быстрее, летучее время!
Душно под новой бронею мне стало!
Смерть, как приедем, подержит мне стремя;
Слезу и сдерну с лица я забрало.

М.Ю. Лермонтов, «Пленный рыцарь».
 

1
 

Элисса Кусланд увидела Логейна Мак Тира, на сером в яблоках коне въехавшего во двор Башни Бдения; он, оперевшись на луку седла, мрачно, как коршун — поле брани, оглядел увитые плющом и дурманно пахнущими дикими розами стены амарантайнской твердыни. Роковая встреча не была ни первой, ни последней: в младенчестве (вопреки общепринятому мнению, Кусланды все-таки не рождаются верхом на коне и с мечом в руке) Элисса агукала у тейрна Логейна на коленях, когда Брайс Кусланд все-таки заставил «славного Мак Тира» разделить свои восторги по поводу рождения дочери, прекрасной, как ангелочек Андрасте. Наездами Логейн бывал в Хайевере, и Элисса не то чтобы виделась с ним чаще, чем с кормилицей, но представление о тейрне Гварена, как о человеке грубом и нелюдимом, у нее сложилось довольно рано. Но почему-то один взгляд, брошенный тем теплым весенним утром, значил для Элиссы больше, чем десятки поцелуев, раздаренных и сорванных годы спустя.

Элиссе тогда сравнялось семь лет. Она была розовощекая, белокожая, голубоглазая — «невеста, да и только», как слащаво ахали дома. Но от белокурого ангелочка в ней не было ничего, кроме обманчиво фарфоровой наружности: тейрна росла бандиткой, и крепость ее кулаков уже удалось испытать на своей шкуре Натаниэлю Хоу, от которого Элисса и убегала по самой верхушке крепостной стены; убегала, пока не увидела Логейна. Рискуя свалиться вниз и свернуть себе шею (охам и ахам хайеверских и местных, амарантайнских, мамок и нянек не было конца), Элисса на полном скаку остановилась и встала как вкопанная. А вот Натаниэль, разогнавшийся до скорости пушечного ядра, остановиться уже не смог и врезался в Элиссу с такой силой, что оба они чуть не упали вниз, в буйно разросшиеся заросли шиповника.

От падения с головокружительной высоты Элиссу и Натаниэля спас сенешаль Вэрел. Проворнее, чем многочисленные служанки, еще шуршавшие юбками вверх по лестнице и оглашавшие старинные своды стонами и причитаниями, он выскочил из башенной двери и схватил расшалившихся барчуков за шкирки:
— Эрл, — церемонно поприветствовал их сенешаль, поставив на надежный камень крепостной стены. — Тейрна.

Хотя негромкий и сдержанный Вэрел был солдатом и солдатским сыном, поэтому держался с эрлом, его высокородными гостями и их не менее высокородными отпрысками с неизменной почтительностью, было что-то этакое его в его повадке, отчего Элиссе все время казалось, что Вэрел надо всеми ними про себя посмеивается. Поэтому когда он называл ее и Натаниэля «тейрной» и «эрлом», в его устах это звучало не почтительнее, чем «двое сопливых».

— Какой красивый, — Элисса таращилась на Логейна Мак Тира, мрачного, как осень в предгорьях (знаменосцы, впрочем, были ему под стать — хмурые молодцы с лицами, словно вырубленными из скальной породы), а он все гарцевал, не торопясь спешиваться, посреди двора. Навстречу ему уже спешил эрл Рендон, припадая к земле и хищно улыбаясь, словно ему не терпелось о чем-то Логейну рассказать.
— Не узнала, что ли? — удивился Натаниэль. — Это же Логейн Мак Тир. Мой отец сражался с ним бок о бок, и они вместе вышвырнули орлесианцев из страны. Барды сложили об этом песни, — хвастливо продолжил он. — Но ты наверняка их не знаешь, потому что они о войне, а девчонки только и могут, что вышивать всякие дурацкие ландыши на платках и… — тут Натаниэлю пришлось замолчать: крепкий локоть Элиссы заехал ему в живот.
— Конечно, я знаю Логейна Мак Тира, все его знают. И вообще нашел, чем хвастаться: мой отец тоже сражался с ним бок о бок, и песен о них, между прочим, сочинили не меньше! — фыркнула Элисса. — Я имела в виду доспех. Доспех на тейрне Логейне красивый. Только почему он такой бледный и печальный?
— Кто, доспех? — не удержался Натаниэль.
— Дурак! — вспыхнула Элисса и бросилась на него с кулаками, но Вэрел решительно встал между детьми и пресек кровопролитие в зародыше:
— Тейрн грустный, потому что весь в государственных делах. Думы о благе народном, как правило, способствуют бледности, печальности, несварению и дурному характеру.
— Он грустный, потому что любил королеву Роуэн! — упрямо выкрикнул Натаниэль, поглядывая на Элиссу, как будто бы ждал, что от его слов она расплачется, но Элисса только нахмурилась, решив, что Натаниэль это все выдумал. — Она его не любила: сначала вышла замуж за короля Мэрика, а потом и вовсе умерла…
— Будущему рыцарю, — Вэрел улыбнулся уголком рта, — не пристало говорить об особе королевской крови, как о прачке Мэри, подгулявшей от бочара Джона. Когда подрастешь, то поймешь, что прачке Мэри такое обращение может очень даже понравиться, а вот особе королевской крови — совсем наоборот. Хотя иногда это здорово зависит от особы.

От его слов Натаниэль сразу скис и, пристыженный, замолчал, хотя даже родной отец, эрл Хоу, не всегда мог его осадить.

— Но это правда? — вклинилась Элисса, решившая любой ценой добиться правды. — О Логейне и королеве Роуэн?
Вэрел пожал плечами. Натаниэль, краем глаза следивший за сенешалем, покраснел и выпалил:
— Наверняка врака.
— Если бы всех клеветников Денерима посадили в бочки, не хватило бы всех кораблей эрлинга, чтобы погрузить их и увести за горизонт, — подтвердил Вэрел, посмотрев на Натаниэля с каким-то хозяйским, почти отцовским одобрением. Элиссе показалось это странным: эрл никогда так на сына не смотрел, никогда так себя не вел и вообще чувствительностью своей напоминал селедку старого посола.
— Но зачем набивать бочки клеветниками, а потом везти их куда-то? — озадачилась она.
— Чтобы побросать в море далеко от берега, и те никогда не смогут найти дорогу домой, — Вэрел отвечал с таким видом, как будто бы говорил обо всем давным-давно известным вещах.

Во дворе пахло цветами, но сладкому аромату сопутствовал едва ощутимый запах тления. Служанки наконец-то одолели стремительный подъем и забрали Элиссу и Натаниэля, причитая, ласково бранясь и благодаря Вэрела с неуверенностью и одновременно с легким высокомерием, с которым слуги более низкого положения относятся к слугам более высокого, которые обречены быть отвергнутыми и господами, и себе подобными ввиду некоторой неопределенности, сопутствующей их положению.

Вечером Элисса стояла на коленях перед кроватью и пыталась молиться Андрасте, но отчего-то ее мысли прыгали, словно ягнята на лугу, и молитва выходила сбивчивой и невнятной. Пока служанка расчесывала ее пшеничные косы, перед глазами у Элиссы стояло бледное, исступленное лицо тейрна Мак Тира с сизой щетиной и темными подглазьями сказочного колдуна, рыщущего по королевству в поисках одному ему известной цели. Он не был красив, поняла Элисса, никогда не был красив, но что тогда она приняла за красоту и почему ей так хотелось смотреть на него бесконечно?

Элисса видела тейрна Мак Тира много раз, но никогда еще при этом не испытывала такого волнения, счастья и горестного предчувствия, как будто бы в его обличьи к ней шла сама ее воплощенная судьба. Элиссу пугало это чувство, она не понимала его и хотела от него освободиться, вернувшись к детским играм и шалостям. Но ей совсем не хотелось отпускать эту странную тоску. Хотелось согреть ее у самого сердца, словно вымокшего, взъерошенного голубя, спасая его от грозы.

— Мисси, — Элисса позвала служанку. — Тейрн Логейн, он красивый?
— Он очень красивый, — спокойно ответила Миссия, продолжая бережно разделять частым гребнем спутавшиеся волосы, свалявшиеся на породистом кусландском затылке в немаленький колтун.
— И храбрый? — продолжала допытываться Элисса, настойчиво, будто бы ковыряя невидимую ранку.
— Конечно, храбрый, — вздохнула Миссия. — Он столько раз заслонял нашего славного короля Мэрика от стрелы и рисковал собой, выручая его невесту, прекрасную леди Геррин, нашу славную королеву, прими Андрасте ее душу, — напевно протянула она обычную для простонародья присказку, которой заканчивалось каждое упоминание имени королевы Роуэн.
— Но мне кажется, что он очень несчастный. Все время такой мрачный, уставший, — сказала Элисса. — Я никогда раньше не замечала, но вот увидела его сегодня во дворе и… И мне захотелось его пожалеть, — понизив голос, как будто бы признаваясь в чем-то постыдном, добавила она.

Миссия издала горловой смешок, прозвучавший для Элиссы, как воркование горлицы:
— О, госпожа. Когда женщина хочет мужчину пожалеть да приласкать, исцелить раны или унять боль, это всегда ведет к одному.
— К чему? — перепугалась Элисса. Рука Миссии с гребнем замерла, но в следующую секунду она продолжила чесать как ни в чем не бывало:
— Подрастете — узнаете.
— Но я хочу знать сейчас. И я приказываю тебе рассказать прямо сейчас! — Элисса вырвалась из ее рук и, вскочив, топнула ножкой.
— Тейрн вдовец, госпожа, — Миссия улыбалась. — А вы настойчивая юная леди. Если его не прельстят ваша молодость, красота, острый ум, живость характера или отвага, упорство ваше однажды возьмет свое. Говорят же: капля камень точит. Попробуйте, когда подрастете. Может быть, и получится.
 

2
 

Элиссе Кусланд сравнялось четырнадцать лет. Кожаный дублет и бриджи для верховой езды сидели как влитые на ее ладной, стройной фигурке, сапоги плотно обхватывали крепкие икры. На голове у нее красовался лихо заломленный берет, в который было вдето зеленое фазанье перо, приколотое янтарной брошью. Мать грозила ей пальцем, отец смотрел с лукавством и делал вид, что вот-вот снимет шляпу и отвесит изысканный поклон, даже не слезая с лошади, — Элисса чувствовала себя истинной королевой охоты. Нат Хоу, длинный, нескладный, с вечно мокрыми, красными губами и слезящимися на ветру глазами, напоминал паучка, невесть как забравшегося в седло с серебряными бляхами и богатой отделкой, предназначавшейся старшему сыну и первейшему наследнику земель и богатств эрла. Натаниэль был смертельно влюблен и смотрел на Элиссу с такой тоской, что, казалось, скажи она слово — и он пошел бы и повесился на собственном ремне в ближайшей роще, но хотя именно на Натаниэле Элисса и оттачивала свое жестокое мастерство, ей было его ни капельки не жаль.

В конце концов, рассуждала Элисса, если Нат оказался так глуп, чтобы поддаться на дурацкие ужимки, — закаченные глаза, мелкое хлопанье ресницами, делавшее ее похожей на объевшуюся белены овцу, и по-утиному выпяченные губы, то не заслуживал снисхождения. Однако и к самой Элиссе судьба была не слишком снисходительна: единственный человек, ради которого Элисса отправилась в поля в такую рань, похоже, решил остаться в Башне. Логейн Мак Тир всякой компании предпочитал общество псарей и солдат; как болтали злые языки, дай ему волю — тейрн и спал бы на конюшне, и землю пахал на вассалах вместо волов.

Причина у всех сплетен была одна: во время войны многие оказались пожалованы титулами, но не было возвышения стремительней, чем возвышение тейрна Мак Тира. И вот, когда отгремели звуки сражений, а на денеримский трон снова сел Тейрин, благородные семейства, стряхнув пыль с гербов и заняв отбитые у орлесианцев фамильные гнездышки, вдруг решили, что не могут ему этого простить.

«Причем простить не могут не столько тейрнир, сколько доблесть, проявленную в то время, как их благородные задницы от страха тряслись, как студень на подносе», — хладнокровно объяснял причины этой настойчивой неприязни сенешаль Вэрел, с которым Логейн коротал свободное время на псарне, где заливались яростным лаем лютые мабари. Хоу хвастался злобоностью своих псов, но Логейна волкодавы почему-то любили и охотно признавали за хозяина к немалой досаде эрла Рендона.

Рендон Хоу, в отличие от Мак Тира, на выезде как раз присутствовал. Он обещал отличную охоту и, судя по егерю, прижавшему ладонь козырьком ко лбу и вглядывавшемуся в мглистую кромку леса, по янтарным мазкам солнца, рассыпавшимся в некошеной траве, так оно и должно было быть, но Элисса не чувствовала себя ни счастливой, ни взволнованной. Все ее приготовления, наряд, ловкость в седле и вкус, с которым она выбрала коня, должны были произвести впечатление на одного-единственного человека, который просто взял и не явился.

Поэтому Элисса пребывала в легком унынии, позевывая и думая, что с таким же успехом она могла бы остаться в постели. Сейчас, вместо тряски в росистой траве, она могла бы нежиться на пуховых перинах и гадать, что за сюрприз воображение амарантайнского повара подсказало приготовить на завтрак. Элисса немного развлеклась, пока отрабатывала на Натаниэле томные взгляды, но в действительности она оживилась только тогда, когда увидела Логейна Мак Тира с печатью то ли неизбывной печали, то ли не менее неизбывного смирения на до времени изрезанном морщинами лбу. Каурый жеребец, которого выбрал Мак Тир, был ему под стать: огромная зверюга с карими с прозолотью глазами и степным отблеском в гриве печально перебирала копытами, словно спрашивая себя, в чем смысл этой утренней поездки. Только смирение и печаль в облике Мак Тира оказались не более, чем видимостью: не прошло и минуты, как он сцепился с псарем, не в силах держать постоянно зудевшее раздражение при себе.

— Как ты притравливаешь, дубоголовый, — рявкнул Логейн. — Так ты и полевки не поймаешь.
— Люди эрла знают свое дело, — храбро возразила Элисса. — Дайте им шанс показать себя.
— Дочь Брайса, да? — Логейн сощурился, как будто бы пытался то ли разглядеть Элиссу, то ли припомнить. Он сутулился в седле, и его черные волосы вблизи отливали пепельно-серым. — И много ты знаешь об охоте?
— Точно побольше некоторых, — дерзко ответила Элисса, радуясь возможности показать себя.
— И ратному делу, поди, обучена, и грамоте, и от кавалеров отбоя нет? — продолжал рассуждать вслух Логейн. Элисса попалась радостно, как рыба на крючок:
— А то, — обаятельно улыбнулась она. — Ухажеры ночи напролет под окнами серенады поют; стоит только задремать, как кто-то уже затренькал на лютне и завел унылую любовную балладу.

Натаниэль Хоу не просто покраснел, а покрылся карминными пятнами и закашлял в кулак с таким отчаянием, что эрлу Рендону пришлось как следует врезать отпрыску по спине, чтобы прекратить внезапный приступ кашля.

— Вот как все интересно, оказывается, — процедил Логейн и обратился к отцу Элиссы:
— Ты за своей девкой приглядывал бы, Брайс, воли особой не давал. Да замуж поскорее пристроил, а то с таким норовом…
— В девках Элисса точно не засидится, — отец, подъехав, накрыл своей тяжелой, ласковой ладонью руки Элиссы, сжавшие поводья так, что костяшки побелели.
— Засидеться — не засидится. Но как бы в подоле не принесла, — буркнул Логейн. — Больно она у тебя бойкая. Такие любят родителю подарочек приподнести… с сюрпризом.

Элисса покраснела сильнее, чем Натаниэль Хоу. «Отец точно не стерпит такого оскорбления, — подумала она, захлебываясь сладким ужасом, — и вызовет Логейна на поединок чести. Все это может кончиться только одним — прольется кровь. Первая кровь за мою честь!»

Страх за отца в душе Элиссы боролся с эгоистическим желанием увидеть, как Логейна хорошенько проучат за его слова. Но нахмурившийся было Брайс Кусланд обманул ее ожидания, громогласно расхохотавшись. Его поддержали другие гости, эрл Хоу и даже Натаниэль — верный Натаниэль! — знал да подхихикивал в воротник. Хотя мать и пыталась призвать мужчин к порядку, громко порицая за «солдатские шутки в присутствии дам», в глазах у нее искрились задорные смешинки. Выходка Элиссы и глупая шутка Логейна никого не возмутили, а только насмешили!

Элисса так разозлилась, что, пришпорив коня, поскакала прочь от своего обидчика и унизительного хохота, несшегося в спину. Она скакала до тех пор, пока не добралась до стогов на самом краю какого-то огромного поля. В них Элисса и заночевала, даже не потрудившись распрячь или стреножить коня. Перед сном она, конечно, позволила себе немного поплакать, но несильно и негромко, как и положено даме благородного происхождения, быстро утешившись мыслью, что эрл еще намучается с ее поисками. Но поиски тоже надолго не затянулись: на следующий же день крестьяне передали Элиссу, замерзшую и раздраженную, Натаниэлю Хоу, примчавшемуся во главе целого отряда на ее поиски, но даже эта приятная мелочь — лишнее подтверждение ее власти над ним — не смогла вернуть Элиссе былого присутствия духа. Поэтому до самого отъезда из Амарантайна она носа не высовывала из своих покоев, опасаясь попасться на глаза Логейну Мак Тиру и снова стать жертвой его тяжеловесного остроумия.
 

3
 

Элиссе Кусланд сравнялось семнадцать лет. Натаниэль Хоу, ставший настоящим красавцем — Хоу никогда не были так красивы, ходили слухи, что его матушка старшего сына прижила не от законного мужа, а от сенешаля, который, в отличие от эрла Рендона, частенько бывавшего в разъездах, всегда оказывался под рукой, — сватался к ней, но неудачно: Элисса ему отказала. Вскоре Натаниэль уехал в Вольную Марку (то ли самовольно, лечить разбитое сердце, то ли эрл расстарался, узнав о слухах, ходивших в Башне о Вэреле и своей жене), откуда не прислал ни единого письма. Однако поговаривали, что в Киркволле Ната даже безо всяких рекомендательных писем взял в оруженосцы старкхевенский принц Себастьян Вель: теперь они кутили на пару, и разговоры об их похождениях долетали до самого Ферелдена, поражая воображение кумушек и заставляя их языки работать быстрее мельниц в ветреный день.

Летом, по давно заведенной традиции Кусланды гостили в Амарантайне. Хотя Элисса никогда не придавала особого значения ни обществу Натаниэля Хоу, ни его дружбе, Башня Бдения без него словно опустела. Эрл Рендон приобрел окончательное сходство с выхухолем: его длинный, тонкий нос только не поворачивался вслед молоденьким служанкам, а жена его ничего не могла с этим поделать, ведь после отъезда Натаниэля она совсем разболелась и почти не выходила из своих покоев. Сенешаля Вэрела Хоу обвинил в растрате и посадил в темницу, после чего порядки в Башне Бдения установились совсем уж тюремные; Элисса даже жалела юных Томаса и Делайлу, младших брата и сестру Натаниэля, о которых после его отъезда было ни слуху, ни духу: жили себе в своем крыле с кормилицей и слугами и жили, даже в главный зал не выходя, не то что по гостям с визитами разъезжать.

— Все течет, все меняется, — раздумчиво сказал отец, когда они с Элиссой стояли на крепостной стене и смотрели, как солнце садится за холмы, окрашивая их в густой оранжевый. Дикие розы все так же оплетали стены, а шиповник еще сильнее разросся во рву, но их цветы больше не казались Элиссе такими пышными, а шипы — острыми, как когти грифонов. Да и приторный запах тления, преследовавший ее в Амарантайне, больше не тревожил обоняние: шиповник пах сахарным сиропом, а розы — горьковатым дурманом.
— Ты думаешь, — начала Элисса, — что Вэрел действительно?..
— Я думаю, что Рендон в своем праве и может поступать с сенешалем как ему вздумается, если у него есть на то причины, — отец посмотрел на Элиссу и насмешливо улыбнулся. Когда он улыбался, в уголках его глаз рассыпались мелкие морщинки.
— Я никогда не поверю в то, что Вэрел вор или растратчик, — Элисса скрестила руки на груди. — Однажды в детстве, когда мы с Натаниэлем бегали по стене и чуть с нее не свалились, он поймал нас в падении.
— Это было давно. К тому же…
— Отец! Я не об этом. Пока Верэл был у дел, в Башне все было как надо, — с пылом возразила ему Элисса. — А теперь ты только посмотри: запуганные, неряшливо одетые служанки, какой-то одутловатый, краснорожий марчанин, у которого на лице написано, что его хлебом не корми, только дай потрошить, насиловать и мародерствовать, поставлен во главе замковой стражи. А бедные Делайла и Томас? Им уже пора в свет выходить, а они все сидят в четырех стенах, как узники денеримской крепости.
— Верэл был хорош на своем месте, — признался Брайс Кусланд. — Но, насколько я знаю Рендона, он решил, что слухи, которые ходят в Амарантайне, порочат его честь. Может быть, даже поверил во что-то… Мое мнение такое, что благородный человек должен быть выше досужих сплетен, — он помедлил и вдруг щелкнул Элиссу по носу. — Если он, конечно, верит своей жене.
— А мама не будет недовольна, если узнает, что за разговоры ты со мной заводишь? — спросила Элисса со смешком.
— Волчонок, ты уже большая девочка, — вздохнул отец. — И чем старше ты будешь становиться, тем чаще будешь сталкиваться с прозой жизни вместо ее поэзии. Лучше, если первые уроки этой прозы дам тебе именно я, а не какой-нибудь орлесианский франт.
— Орлесианец? — сморщила нос Элисса. — Я скорее выйду за нашего сокольничьего.
— Дэвида я тебе не отдам: он слишком честен и ловок с птицей, такого слугу не так уж и просто найти, — возразил отец. — Может быть, Натаниэль Хоу в следующем году повторит попытку?..
— Вам так не терпится от меня избавиться? — спросила Элисса, поправив отцу воротник.
— Конечно же нет, волчонок, — Брайс Кусланд вздохнул. — Но ты завидная невеста, и мне хотелось бы, чтобы партию тебе составил достойный человек. Натаниэль еще молод, у него ветер в голове, да еще и слухи эти, ссылка в Вольную Марку… Рендон не признал его бастардом в открытую, но мне кажется, что он близок к тому и, скорее всего, если не лишит старшего сына своего имени, то точно лишит наследства. Но дело даже не в этом — многие бедные рыцари покрыли себя неувядающей славой во время восстания — а в том, что моя дочь не выйдет за сына сенешаля, и уж тем более не пара ей человек с подмоченной репутацией.
— Не беспокойся, за Натаниэля я не выйду точно: я не люблю его.
— Не любишь, но играла с ним три года, как кошка с мышонком, — Брайс нахмурился. — Не думал, что ты можешь быть такой ветреницей. Но любовь — не самое главное в жизни. Подумай об этом как-нибудь на досуге.
— Но ты и мама, — возразила Элисса, — вы заключили брак по любви, а не потому, что так захотели родители. Что, если я хочу того же?
— Я и Элеанора — совсем другое дело, — спокойно ответил отец. — В те времена нравы были проще, а связи — крепче. Мы не забивали головы глупыми фантазиями, мы жили, любили, сражались, и нашим главным желанием было увидеть стены денеримского дворца свободными от орлесианских флагов. Возможно, Логейн был прав, и я давал тебе слишком много воли вместо того, чтобы держать в узде… Но как посадишь такого славного волчонка на цепь? — он ласково потрепал ее по щеке, но Элисса даже не улыбнулась.

Причиной ее грусти послужило то, что Логейн Мак Тир в последнее время почти не навещал Башню Бдения. Элисса начала думать, что раз так, и для нее больше нет особого смысла гостить у Хоу летом, тем более что без Вэрела и, как ни странно, Натаниэля в замке стало весело, как в склепе. В конце концов, на Амарантайне свет клином не сошелся: Элисса могла бы путешествовать, отправиться морем в Вольную Марку, например. «Вряд ли отец был бы против, — размышляла Элисса, — в глубине души он хотел, чтобы дочь повидала мир, не засиживалась в Хайевере, а лучше — вышла замуж за благородного человека и порадовала бы их с матерью внуками, достойными носить гордое имя Кусландов».

Но чем больше Элисса Кусланд думала о путешествиях, тем сильнее хотела отправиться в Денерим. Логейн Мак Тир чаще появлялся при дворе молодого короля Кайлана, чем в собственном тейрнире, и хотя сам Логейн утверждал, что едва может терпеть столичную жизнь, то ли он настолько любил сгинувшего в морской пучине короля Мэрика и заботился о его сыне, то ли, напротив, тихое житье в провинции угнетало его деятельную натуру, но хорошо, если хоть месяц в году Логейн проводил в Гварене. А вот в столице тейрн сидел почти безвылазно, и если Элисса хотела с ним встретиться, лучше места было не найти: строгий этикет даже Логейну не позволил бы игнорировать приезд дочери старого друга. Хотел того Логейн или нет, ему пришлось бы Элиссу Кусланд поприветствовать, а там, может быть, удалось бы договориться о новой встрече…

Но Элиссе так и не довелось съездить в Денерим: вечером во дворе Башни Бдения раздался стук копыт. Когда на полушутливый окрик Рендона Хоу: «Кого это еще нелегкая принесла?» замотанный в плащ всадник с узнаваемой свитой из мрачных авварских полукровок рыкнул: «А ты подумай, старая ты кочерыжка, может быть, и догадаешься», Элисса, выбежавшая из сада, едва удержалась, чтобы счастливо не рассмеяться.

Сомнений быть не могло: Логейн Мак Тир вернулся.

Теперь, когда Натаниэль был в Вольной Марке, его комната пустовала, и эрл Рендон предложил Логейну разместиться именно в ней, что было вполне логично: Натаниэль занимал одну из лучших спален в Башне Бдения, ее окна выходили прямо на немного запущенный, но живописный замковый сад. Спальня Натаниэля была переделана в современном стиле, и окна в ней были довольно модные — полупрозрачные, трехстворчатые, со съемным витражом-триптихом: рыцарь играет на лютне для своей дамы, а у его ног послушно сидит боевой мабари.

Спальня, которую занимала Элисса, находилась на другой стороне сада, и в ней тоже имелся прозрачный витраж. Но Элиссе ее витраж нравился больше: на нем был изображен сказочный Черный Рыцарь, дующий в рог. Элиссе казалось, что Черный Рыцарь похож на Логейна Мак Тира — художники всегда изображали его бледным, печальным и темноволосым; куда бы ни был направлен его взгляд, всегда казалось, что Черный Рыцарь смотрит немного сквозь окружавшую его Дикую Охоту, печалясь о своей похищенной возлюбленной. Старинная горская сказка оказалась как нельзя к месту, и Элисса начала думать, что витраж все эти годы подавал ей знак, которого она долгое время не могла понять, но теперь-то она знала, что делать.

Элисса терпеливо сидела у окна и ждала, пока в бывшей спальне Натаниэля на фоне лимонного света восковых свечей появится темный мужской силуэт, но Логейн все не шел и не шел. Ее уже начало клонить в сон, но она безжалостно щипала себя за руки, чтобы не заснуть. Ожидание казалось невыносимым, зато у Элиссы было достаточно времени подготовиться: она позвала служанку и велела расставить по спальне и зажечь все свечи, которая та нашла в кладовой, разместив их таким образом, что, встань Элисса в окне, ее силуэт был бы виден так же отчетливо, как освещенный заревом пожара.

Наконец терпение Элиссы было вознаграждено: в окне Логейна мелькнула тень. И вот тогда она начала свое маленькое представление. Встав спиной к окну, она начала неторопливо раздеваться. Элисса не знала, смотрит на нее Логейн или нет, она только знала, что, затеяв эту рискованную игру, пойдет до конца, как и поступил бы любой настоящий Кусланд.

Элисса сняла платье, расшнуровала корсаж и выпустила стиснутые костяной основой груди на свободу; избавившись от панталон и нижней юбки, она осталась стоять обнаженной в ночной прохладе. Наклонившись, Элисса подняла ворох шелка, фижм и кружев и бросила его в кресло, стоявшее у кровати: платье осело в нем, словно облачная фата-моргана. Негромко шурша, оно соскользнула со спинки на сиденье, с которого, словно змеи, свесились две длинные зеленые ленты. С точно выверенной небрежностью Элисса принялась бродить по спальне. Оценив собственное отражение в посеребренном зеркале, она осталась довольна увиденным и лишний раз утвердилась в правильности своего решения. Логейн Мак Тир не сможет, просто не должен устоять.

Ни одна сказочная королева, спрашивавшая у зачарованного зеркальца: «Я ли не хороша?», ни одна замарашка, при помощи магички-крестной ставшая принцессой, ни одна Златовласка, заточенная в неприступной крепости жестокой мачехой, не могла похвастаться такими яркими голубыми глазами, золотыми волосами и сливочной кожей, как Элисса Кусланд. Ее тело было гибким, женственным, но в то же время в изгибах икр, в игре мышц и очертаниях плеч чувствовалась физическая сила, следствие постоянных упражнений с мечом и верховой езды: красавица не была белоручкой и могла не только состязаться в прелести с героинями старинных сказок, но и в ловкости и смелости — с варварскими царевнами из древних легенд. Эти размышления придали Элиссе уверенности в себе: как бы суров и холоден ни был Логейн Мак Тир, он всего лишь мужчина из плоти и крови, а она — красивая юная женщина. Рано или поздно естество возьмет свое, и твердыня по имени Герой Дейна падет так же, как однажды пала (вернее, поднялась) хлипкая башенка Натаниэля Хоу.

Наконец Элисса все-таки решилась посмотреть в окно бывшей спальни Натаниэля, своего верного обожателя, который даже и не представлял, какую замечательную услугу оказал ей своим отсутствием. Однако, приникнув к полупрозрачному витражу, она не смогла сдержать разочарованного вздоха. Тейрн оказался равнодушен к ее прелестям или даже вовсе их не заметил: он погасил свечи и лег спать.
 

4
 

Элиссе сравнялось двадцать лет, и за ее спиной уже начали шептаться, что тейрна рискует остаться старой девой. Она, как и собиралась, поехала в Киркволл и там навестила Натаниэля Хоу, который представил ее своему «господину», а на деле — наперснику и товарищу по забавам совсем не детским Себастьяну Велю. Себастьян был красив как бог, Натаниэль был хорош, как долийский эльф, и Элисса отлично провела время, поселившись в поместье Веля в верхнем Киркволле. Она не боялась, что слухи о ее слишком вольном по ферелденским меркам поведении дойдут до отца: в Киркволле Элисса поселилась инкогнито, а Натаниэль и Себастьян ревностно оберегали ее тайну.

Однако, как бы хорошо ни было в гостях, дома все-таки лучше. Тепло простившись со своим великодушным хозяином Велем, равно как и с крепко обнявшим ее на прощание Натаниэлем, Элисса села на корабль, который должен был доставить ее в Хайевер, и по прибытию со всем возможным рвением посвятила себя воинскому искусству, освежая в памяти приемы фехтования и стрельбы из лука. Ходили слухи, что на границе с Дикими землями Коркари видели необычное скопление порождений тьмы: они как будто бы сбивались в отряды и опустошали приграничные деревеньки, люд из которых уже начал стекаться в города срединного Ферелдена, вроде Лотеринга и Редклифа. Беженцы принесли вшей, болезни и жуткие истории о командовавших моровыми тварями белоглазых гарлоках и низкорослых генлоках, якобы владевших магией своей отравленной скверной крови. Прежде только шептавшиеся люди по всей стране в открытую заговорили о Море; к огромному неудовольствию баннов, король Кайлан возобновил переговоры с императрицей Селиной и связался с оплотом Серых Стражей в Вейсхаупте, пригласив последних в Денерим. Ферелден ждал войны, но Элисса видела в этом отличную возможность проявить себя; тренировочную площадку она покидала только для того, чтобы уединиться в библиотеке и штудировать научные трактаты, посвященные стратегии и тактике.

В Амарайнтане снова многое изменилось. Рендон Хоу, видя, что Башня Бдения понемногу приходит в запустение, а сметы стали больше похожи на шифрованные письмена древних тевинтерцев, выпустил из застенков исхудавшего, помрачневшего, но не потерявшего присутствия духа сенешаля Вэрела. Элисса Кусланд была рада снова видеть его свободным и распоряжающимся в Башне, словно ее истинный хозяин, которым эрл Рендон так и не смог стать. Несмотря на низкое происхождение Вэрела, Элисса всегда симпатизировала ему больше, чем эрлу, но сенешаль, тепло поприветствовав ее, признался, что не знает, как долго продлится приступ внезапного великодушия эрла Хоу.

— Надо мной постоянно занесен меч, — буднично объяснял Вэрел. Он проводил ревизию бухгалтерских книг в присутствии трех вытянувшихся в струнку, бледных от волнения писарей. Они заняли места тех, кого эрл Рендон накануне распорядился повесить за то, что так и не смог разобраться в их записях. — Я не знаю, когда рука моего славного, — Вэрел дернул уголком рта, но так и не улыбнулся, — господина велит его опустить. Знаю одно: пока ему нужен порядок в Башне, я буду жить. Как только он найдет мне кого-нибудь на замену, моя голова украсит крепостную стену, по которой вы так любили гулять в детстве, тейрна.
— Ты можешь отправиться со мной в Хайевер, — негромко предложила Элисса, стряхнув пыль с обтянутого кожей фолианта. В него кропотливо заносились годовые расходы хозяев Башни, казалось, со времен самого Каленхада.
— Не думаю, что ваш батюшка это позволит, — покачал головой Вэрел. — Я служу Хоу. Переметнуться к Кусландам значит предать эрла, предать эрлинг, потерять честь.
— Честь? — Элисса вздернула бровь. — Честь — удел благородных людей, а ты простолюдин, но мне всегда казалось, что простолюдин разумный. Эрл вздернет тебя рано или поздно, посадит на кол или велит отрубить голову. Но, как бы Рендон ни возмущался, принудить отца он не сможет: Хайевер слишком силен, да и не думаю, что Хоу так взъярится из-за потери одного слуги.
— Тейрна, — на этот раз Верэл и правда усмехнулся, — повторюсь, тейрн Кусланд никогда на это не пойдет. Хотя дело не в этом. Может быть, я и простой человек, но все-таки я сенешаль, и у меня есть гордость. Я служил Хоу верой и правдой, служба моя была честной, и совесть моя чиста. Я не побегу, как трусливый пес, и не стану прятаться под господским столом.
— Так ли она чиста? — Элисса бросила быстрый, внимательный взгляд на Вэрела. — Ходят слухи…
— Слухи могут ходить разные, — Вэрел сложил руки за спиной и поставил ноги на ширину плеч, задрав подбородок. — Может быть, дело не во мне, а в том, что эрлу Хоу просто нужен повод. Но, как вы заметили, тейрна, я человек простой, — в зрачках Вэрела заискрилась знакомая чертовщинка, — а господину моему всяко виднее, как со мной поступить. Хотя не поручусь, что у него получится совершить задуманное.

Наутро Элисса взяла коня и отправилась на прогулку в окрестностях замка. Ее мышцы ныли после усердных тренировок, но она с удовольствием отметила, что, расслабившись в Киркволле, смогла быстро прийти в форму и теперь была готова для любых испытаний. Ее ум работал, словно прихотливый тевинтерский механизм; битвы, разворачивавшиеся под сводами черепа Элиссы, воображаемые наступления и маневры, которые она проводила во главе отрядов и полков, да что уж там полков — целых армий, заперевшись в библиотеке и то читая о великих битвах прошлого, то терзая доску для игры в Королевы, не прошли даром. Элисса многому научилась за последние четыре года, и ей не терпелось применить свои знания на деле. Красоты амарантайнской природы, окружавшие Элиссу, занимали ее крайне мало, скорее отвлекали от воинственных замыслов, придавая пейзажу вид дешевой пасторали: птицы пели, ручьи журчали, солнце ласково пригревало, цветы цвели, да и вообще природа словно бы издевалась над ней, прикидываясь декорацией к любовной балладе.

Но Элисса Кусланд не верила в любовь. Любовь — не более чем оправдание для прихотей утонченной и развращенной натуры Себастьяна Веля; любовь — объяснение, которое Натаниэль давал своей маниакальной увлеченности Элиссой; любовь — то, чем прикрывались разодетые в пух и прах дамы, спешившие прочь от верных мужей на свидания к легкомысленным любовникам. Любовью Элисса Кусланд имела привычку называть честолюбие, побуждавшее ее добиваться мужчины, который одной только женщине ответил взаимностью — женщине, чей саван, верно, уже источили черви, как и само ее прекрасное лицо, нежную кожу и мягкую плоть. Но больше Элисса не впадет в это опасное заблуждение: она не любит Логейна Мак Тира и никогда его не любила, и сейчас печалится не ее раненое сердце, а уязвленная гордость. Такую боль рожденный в шелках и привычный к мечу как-нибудь сумеет перетерпеть.

Элисса опустила поводья, позволяя кобыле свободно брести по знакомой дороге, и продекламировала стихи ривейнского трубадура, которые так любил читать Вель к месту и не к месту, тогда, когда ему только хотелось снова их услышать:

«Не помяну любви добром,
Я не нашел ее ни в ком,
Мне некого воспеть стихом».

Услышав стук копыт, Элисса вскинула голову. Кобыла привезла ее обратно к воротам Башни Бдения, из которых как раз выезжал Логейн Мак Тир в легкой охотничьей куртке, кожаных штанах, сапогах, голенище одного из которых оттопыривал охотничий нож, и летнем плаще.

Логейн вполне мог слышать прочитанные ею в минуту уныния стихи, поэтому Элисса поприветствовала его довольно сдержанно, ожидая подвоха, но тейрн как ни в чем не бывало ответил ей кивком головы. Хотя минуту назад она думала, что рассталась со всеми своими надеждами на его счет, волнение, которое угрюмый тейрн пробуждал в ее сердце, всегда оказывалось сильнее голоса разума.

— Прекрасная сегодня погода, — объявила Элисса, придержав лошадь.
— Погодка хороша, — согласился Логейн, тоже натянув поводья. Это немного Элиссу приободрило: впервые на ее памяти Логейн остановился, чтобы поговорить с ней.
— Вечером было душно, — продолжила Элисса, — как перед грозой. Наверное, не стоит забираться слишком далеко: тепло, но нет-нет да подует холодный ветер. Готова биться об заклад, к вечеру будет дождь.
— Может быть, — Логейн пожал плечами. — А может быть, и нет.
— Я знаю, что вы любите гулять один. Но если вы не против, я составлю вам компанию, — Элисса исподволь разглядывала осунувшееся лицо тейрна, выискивая на нем признаки раздражения, но он держался непривычно кротко и спокойно.
— Отчего же нельзя, можно. Но если отстанешь или заблудишься — пеняй на себя. Ждать не стану.
— Мы с Натаниэлем излазили всю Башню и ее окрестности еще много лет назад, — Элисса припустила вслед за Логейном, и очень скоро ее кобыла уже шла плечом к плечу с его мерином. — Не думаю, что смогу заблудиться в Амарантайне и с завязанными глазами.

Логейн Мак Тир, на первый взгляд, казался не самым интересным собеседником, но Элиссе все-таки удалось его разговорить, хотя поначалу ей пришлось довольствоваться короткими, отрывистыми ответами; впрочем, через некоторое время Логейн начал отвечать уже свободнее и подробнее. Разговор тек неспешно, как река: об охоте, о звере, которого хорошо бить по весне и в начале лета. Но когда Элисса заговорила о сражениях, в которых Логейн вместе с Мэриком, ее отцом и эрлом Хоу участвовал на заре своей юности, тейрн досадливо поморщился:
— Пустое. Война это война. Мы сделали то, что должно. Или просто то, что никому до нас не удавалось. Возможно потому, что тем, кто пытался сделать это до нас, было, что терять. Нам — не было; вот мы и победили.
— А как же слава, земли, титулы? — Элисса покачивалась в седле, не сводя глаз с непривычно словоохотливого Логейна. — Нельзя сказать, что вы совсем ничего не получили взамен.
— Слава… Ты еще скажи: златокудрые девы и розовые лепестки, — Логейн криво улыбнулся. — Розовые лепестки были. На коронации Мэрика. Но чаще мы видели поражения, кровь, грязь и тухлую солонину.
— Война — дело благородное, — меланхолично возразила Элисса. — В летописях прославляются только те, кто…
— В летописях прославляются благородные дураки, которые настолько не умели себя ничем занять, что только и делали, что ходили грабить деревни соседей.
— А как же Каленхад? — удивилась Элисса. — Каленхад Великий, в то время еще не ставший великим, поставил перед собой большую цель — объединить земли, из множества разрозненных владений создав королевство — королевство Ферелден. Он добился своего и даже смог победить Кусланда, выступившего против него, — тейрну Элетею; так Хайевер и вошел в королевство Ферелден в качестве вассального тейрнира.
— Король Каленхад хотел себе королевство, и многим это было не по нраву — их можно понять. Я бы тоже не обрадовался, если бы на мои земли пришел человек, который заявил, что теперь это его земли, и пока я не стану его вассалом, он мне спокойной жизни не даст. Но он победил, а историю пишут победители, — отозвался Логейн. — Поэтому добро в ней всегда побеждает зло. Кто ж в здравом уме признается, что он и был злом?
— То есть, — ухватилась за мысль Элисса, — в том, чтобы сидеть дома, растить детей и собирать подати больше чести, чем смело дать отпор врагу?
— В том, чтобы смело дать отпор, как ты говоришь, врагу, больше боли и злобы, чем этой твоей чести. Знаешь, почему мы бились с орлесианцами так отчаянно? Мы защищали не свои дома, нет. Мы защищали пепелища и их призраков.

Логейн даже на Элиссу не посмотрел, но страсть, с которой эти слова были сказаны, прозвучала в унисон со снедавшей ее смутной тоской. Элисса знала, что права, но почему-то, обдумывая его ответ, уже не могла с прежней твердостью говорить, что война — дело благородное. Казалось, в словах Логейна есть своя горькая правда, но Элисса не могла понять ее до конца, как не могла понять его самого. Да и смогла бы хоть когда-нибудь? Этот человек, высокий, сильный, мрачный, словно высеченный из черного гранита, был непостижим, а слова его отдавали мудростью амарантайнских скал и самой этой горькой южной земли.

— Я не понимаю, — сказала она, с жадной, требовательной нежностью оглядывая его лицо, хмурые черты, не опасаясь выдать себя. Любить Логейна Мак Тира было все равно что любить гору, а внимание на ее страсть он обращал не больше, чем скальная гряда.
— Куда уж тебе, — пренебрежительно бросил Мак-Тир. — Ты родилась уже после войны, думаешь, щит и меч это бирюльки, как в куклы тряпичные играть? Посмотрел бы я, как ты завыла, если бы увидела, как шевалье с этими их «победными» синими перьями на шлемах насилуют твою мать, сестру или подругу.
— Я бы не смотрела, — Элисса наклонилась к Мак-Тиру так близко, как того только позволяли приличия и седло. — Я бы сражалась. Вот в чем разница между мной и всякими сельскими дурехами. Я — Кусланд; я была готова с рождения.

На лицо Логейна легла тень.

— Думаешь, я тебе мальчишка сопливый, со мной играться? — спросил он еще тише, но с угрозой, от которой Элисса отпрянула, удивленная. Как во сне она смотрела в глаза Логейна — светло-серые, почти белые от злости — и как во сне перегнулась через луку и крепко поцеловала его в крепко сомкнутые губы.
— Люблю, — шепнула Элисса.
— И дура, — с досадой ответил Логейн, выпрямляясь.
— Почему это дура? — сузила глаза Элисса. — Дуры не знают, чего хотят. Я знаю.
— Я в отцы тебе гожусь, — бросил Логейн. Вдалеке пророкотал гром; гроза ворчливо, как древний старик, ковыляла по холмам, цепляясь облачным подолом о вершины сосен. Небо быстро темнело, его уже начало заволакивать тучами. Солнечный свет потускнел, цветы пахли сильнее, резче, как будто бы соперничая друг с другом ароматом, который разносил заметно похолодавший ветер.
— И что? — с вызовом спросила Элисса. — Ты все знаешь. Так, может быть, скажешь хоть что-нибудь, а, тейрн?

Логейн не ответил, разворачивая коня: он возвращался в замок, собираясь успеть до начала грозы, и Элиссе ничего не оставалось, кроме как последовать за ним. Она не пыталась заговорить, да и Логейн предпочел отмалчиваться, хотя ей до смерти хотелось заспорить, доказывая, что ее чувства имеют право на жизнь — любые чувства имеют. Однако почему-то ей казалось, что уж что-что, так ее чувства тейрна Мак Тира занимают крайне мало. Любые сказанные ею слова прозвучали бы как отчаянная мольба: «Люби же меня, люби меня, пожалуйста, разве ты не видишь, что я хороша и заслуживаю твоей любви?» — а такого унижения Элисса Кусланд не потерпела бы никогда.

Они вернулись в Башню Бдения как раз вовремя: первые капли дождя тяжело зашлепали по замковой крыше, по листьям яблонь в саду, вбивались в пыль у конюшен, барабанили по черепице пристроек. Спешившись и препоручив лошадей заботе конюших (Логейн спешился первым и ушел, не дожидаясь спутницы), Элисса почувствовала себя уставшей и голодной, как волк. Разыскав кухню, она потребовала холодного мяса с горчицей, которые принялась есть, намазывая горчицу на ломти оленины боевым ножом, к вящему удивлению поварихи и целого выводка эльфов-поварят: не каждый день к ним заявлялись знатные дамы в прогулочных костюмах и ели руками, как какие-нибудь долийские разбойницы. Где-нибудь в Денериме такое вопиющее нарушение этикета не осталось бы незамеченным, но здесь, в Амарантайне, Элисса могла позволить себе держаться почти так же свободно, как дома: провинция на то и провинция, что прощает то, чего не простит столица.

Ела Элисса жадно; когда ей надоело кромсать мясо ножом, она вцепилась в него зубами и, толком не разжевав, глотала большие куски. Полузабытые, но вспыхнувшие с новой силой любовные переживания отчего-то будили в ней не отвращение к пище, а адский голод, который она никак не могла утолить. Остановившись не потому, что почувствовала сытость, а, скорее, потому, что ей наскучило терзать окорок, Элисса вытерла рот рукой и под потрясенными взглядами прислуги с достоинством проследовала в коридор, а оттуда — вверх по лестнице в свою комнату. Там Элисса велела служанке-эльфийке себя раздеть, но ей настолько невыносимо стало чужое присутствие, что Элисса, едва дотерпев, пока прислуга стянет с нее сапоги, отослала ее прочь.

Наверное, это был конец. Босая, запыленная и разочарованная Элисса опустилась в кресло. К чему принимать ванну, расчесывать волосы, белить лицо и румянить щеки, к чему переодеваться в привезенные из Вольной Марки расшитые платья, если тот один-единственный в целом королевстве человек, ради которого она готова была из кожи вон лезть, лишь бы обратить на себя его внимание, остался к ней равнодушен?

Раздался стук в дверь. Элисса молчала, подперев щеку пальцами и вытянув вперед затекшие ноги. Стук раздался еще раз — громче и требовательней, чем в первый, но визитер так и не дождался ответа; впрочем, вряд ли это смогло бы его остановить. Он решительно вошел, и дверь глухо, словно предвестник рока, бухнула за его спиной.

— Выкинь эту блажь у себя из головы, — сказал Логейн Мак Тир вместо приветствия или извинений, однако Элиссу было не так-то просто застать врасплох.
— По какому праву вы вламываетесь в мою спальню? — Элисса выпрыгнула из кресла, словно чертик из табакерки, воинственно подскочив к Логейну, чей сизый подбородок оказался как раз на уровне ее носа.
— По такому же, по какому ты таскаешься за мной, как собачонка, — рявкнул Логейн, — и бросаешь томные взгляды, думая, что твои ужимки сделают из меня такого же идиота, как из мальчишки Хоу.
— Что? — Элисса задохнулась от возмущения и слегка порозовела: краснеть Себастьян с Натаниэлем довольно быстро ее отучили еще в первые дни пребывания в Киркволле. Но именно благодаря их скабрезной науке Элисса смогла быстро оправиться от потрясения и надменно продолжила: — Ты, дражайший тейрн, видимо, не в себе. Тебе лучше вернуться в свои покои и вздремнуть с полчасика перед обедом. Дневной сон помогает избавиться от болезненных утренних фантазий, вызванных чрезмерно долгим воздержанием.
— А ты, я смотрю, и вовсе стыд потеряла, — осклабился Логейн, обходя ее кругом, как волк добычу. — Мало тебя Брайс порол в детстве. Впрочем, это можно исправить.
— Ты мне угрожаешь? — Элисса была ниже Логейна почти на голову, но не собиралась уступать ни на йоту и уж тем более позволять себя запугать. — Рискни коснуться меня, и я сломаю тебе руку. Кости у всех ломаются одинаково: что у тейрнов, что у кнехтов.
— Анора немногим старше тебя, — буркнул Логейн, остановившись у Элиссы за спиной, но она все равно могла видеть в зеркале его отчего-то страдающее лицо. — Девчонка, собравшаяся замуж за старика, вот ты кто, Элисса Кусланд. Курам на смех.
— Я собралась замуж не за старика, а за до смерти красивого мужчину; возможно, самого красивого в Ферелдене, да и во всем Тедасе. Он тейрн, я тейрна — и почему это мы не ровня? — возразила она, ловя в зеркале его взгляд.
— Думаешь замуж — это как в сказку попасть? — спросил Логейн. — Через неделю взвоешь и домой запросишься.
— Не запрошусь, — возразила Элисса, разворачиваясь. Она все ждала, когда Логейн возьмет ее лицо в ладони или обнимет, но он даже не шелохнулся. Только стоял и смотрел на нее: неотрывно, внимательно. — Но и непросватанной останусь недолго, — она сделала шаг назад, но Логейн схватил ее за руку.
— Не время тебе замуж. Не знаешь, о чем говоришь.
— Не время? Как бы время свое не пересидеть. Уже стали шептаться, что младшая дочь тейрна Брайса хочет вместо мужа с ратным делом обвенчаться, — Элисса приникла к Логейну и взмолилась. — Возьми меня: я буду женой всему Ферелдену на зависть. Да и двум тейрнам породниться — от такого союза ничего, кроме прямой выгоды, проистекать не может.

Логейн шумно вздохнул, погладил ее по спине, по ягодицам — медленно, сладострастно; крепко сжал их, так, что Элисса даже пискнула, привстав на цыпочки, и вжалась животом в его бедра.

— Я сына тебе рожу, — прибегла она к своему последнему доводу. — Наследника.

Логейн молчал, и молчание затягивалось. Наконец, отпихнув Элиссу от себя, словно надоедливую кошку, он вышел, а она рухнула в кресло и закрыла лицо руками; тейрн ушел, а Элисса все сидела и слушала, как затихают в коридоре его тяжелые шаги.

На следующий день Логейн Мак Тир уехал из Амарантайна в Денерим, а Элисса Кусланд вернулась в Хайевер. Она терпеливо ждала весточки от Мак Тира — гонца ли с запечатанным красным сургучом посланием, сватов ли, но его единственным посланником стал эрл Рендон Хоу, через год, в день объяснения, сжегший хайеверский замок.