Почему ты не можешь быть мной? Глава 4. Проклята

Четыре года до Пятого Мора. Лотеринг. «Убежище Дейна»

Хоук

На деревню опустилась мягкая темень. Купавшееся в прозрачном воздухе небо казалось таким обманчиво близким и мирным островком безграничной безмятежности и доброй, почти неуловимой тишины, манящей окружить себя облаком магии и, позабыв о последствиях, позабыв обо всем, затеряться посреди миллионов крошечных звезд, нашептывающих родные имена — бесценное заклинание, призванное напоминать нам о редких причинах продолжать… Погруженная в глубокий сон, застывшая природа тихо посапывала. Посеребренные облака сверкали над горизонтом так низко, что я могла встать на цыпочки и, проведя руками, разогнать их по всему небосводу… Нырнув в бескрайние воды Каленхада, красное солнце многочисленными брызгами, выплеснутыми на небо, точно не огромный холст, размыло границы, спутав детали деревни в один сгусток красок цвета померкшего золота… Предстоящая ночь обещала быть достаточно теплой, чтобы не торопиться домой, опасаясь простуды, овеянная легким ветерком, влажным, приятным, щадящим… В ожидании спадания сумерек луна медленно поднималась, готовая зажечь звезды и с ними освещать округу своим нежным перламутровым светом.

Но Лотеринг никогда не спал. Дремал, отдыхал, переводил дух, но не спал. Так же, как и его дети. Тишину всегда нарушали шуршащие тени в соседских окнах и жизнерадостные «колыбельные» таверны, которую сон вовсе вычеркнул из карты своего маршрута. На хмельных соседей, буянивших возле чужого забора, никто уже давно не обижался: люди имели право прийти в себя после тяжелого рабочего дня… Люди они, в конце концов, или нет? К любым методам разрешения проблем соседи относились снисходительно, будь то стук в дверь в три часа ночи с криками о помощи или шумный прием в таверне.

Хорошо, что хоть что-то не менялось. Здесь, по эту сторону мира, все казалось так просто…

Лотеринг не был моей родиной, а просто местом, где мы смогли прижиться. На самом деле я даже не знала, где родилась. Родители так часто меняли места жительства, что, возможно, и сами не помнили, где я появилась на свет… Да и имели ли для них значение какие-то дикие названия, расплывшиеся неразборчивым пятном крови и магии в их памяти, когда отец спешно собирал скромные пожитки под истеричные рыдания матери с полугодовалым ребенком на руках, а храмовники уже наступали на пятки?..

Но когда я впервые ступила на эту твердую золотую почву, покрытую ковром свежей мягкой зелени, я поняла, что ни на какую родную глушь не променяю это место. Наш тесный мирок ощутимо расширился. Казалось бы, какая разница, где быть одинокой? Однако разница чувствовалась. Я всегда зацикливала внимание на своих извечных проблемах и потому не привыкла смотреть на окружающий мир. Мы прыгали с места на место столько раз, что я давно уже сбилась со счета. Сюда не включались те первые годы жизни, когда я еще вовсе не умела считать…

Однако ненавязчивая жизнерадостность Лотеринга заражала и затягивала каждого новоприбывшего в общий хоровод. Люди принимали с распростертыми объятиями каждого, кто желал стать частью их повседневности, и никогда не задавали лишних вопросов. Для них все были равны.

Спустя несколько лет сюда прибыл и Давет, и я ожила, не погибая, несмотря на то, что трудности никуда не делись. Жизнь проще не стала. Но в ней появился хоть какой-то смысл преодолевать эти трудности… Все, что раньше казалось мне непостижимым, вдруг стало получаться! Я научилась у Давета жить полноценной жизнью и быть самой собой… Раньше это были несовместимые вещи.

Спустя пару месяцев после той встречи я впервые посетила это место, инициатором чего снова стал Давет, и выяснила, что от жизни можно-таки получать удовольствие. У меня имелся неплохой учитель на те страшные случаи жизни, с которыми я еще ни разу не сталкивалась. Я училась у Давета, который ходил по острию ножа, точно по мягкой пуховой перине, с огромной кружкой чего-нибудь крепкого.

Сегодня же, как и в последние почти четыре недели, я была одна, но почему-то оказалась именно здесь. Целенаправленно я сюда не шла. Таверна была лишь одним из вариантов, наравне с озером и опушкой в залесье недалеко от оврага, где почти никто никогда не бывал, тем более ночью, и потому никто не беспокоил меня. Нас.

Эти три места объединяло одно — они «принадлежали» нам с Даветом, являлись «нашими». Мы не нуждались в лишних словах, описаниях, названиях… не сговариваясь оказывались там всегда одновременно. Если он бы и появился сегодня без ответа и привета, то только в одном из них.
И я бы уже ждала его.

Мое подсознание влезло со своей самодеятельностью, когда я обнаружила, что ноги приволокли меня в это шумное заведение… Я подчинилась и уже покорно допивала вторую кружку, пытаясь одновременно тосковать по Давету, жалеть такую верную несчастную себя и вспоминать, какого нага вообще сюда притащилась, ибо пиво, хорошая кислая разбавка для горькой умственной деятельности, подняла всю муть со дна моей чудесной тяжелой головки и равномерно распределила по всему черепу…

— «…в свои объятья прими всех тех, кого мы любим…»

Еще чуть-чуть, и у меня завяли бы уши. То ли эта фраза была последней из заключительных, то ли первой, но даже после пары щедрых кружек мое тело не забыло ту воскрешающую волну радости, порождаемую пробившимся в затуманенное сознание лучиком света… Ушедшая глубоко в себя, откровенно гниющая от скуки и хандрящая с упоением, я систематично покрывалась плесенью, когда служители начинали толкать свои муторные речи, и приходила в себя только к концу, минут через двадцать, каждая из которых растягивалась часа на два. Поначалу это было просто невыносимо болезненной тратой нервов и времени, но постепенно у меня выработалась привычка спасаться, пропуская все лишнее мимо ушей. Мама должна была понимать: бунтовала я молча. Но она не уступала, все еще наивно полагая, что Церковь поможет мне «ступить на путь истинный», «забыть всех невоспитанных грязных хулиганов» и «обрести душевную гармонию, излечив все внутренние раны».

Люди зашевелились, и в толпе прошелся тихий, но уже более-менее живой гул. Приятно чувствовать себя полноценной личностью, а не рабской церковной статуей. Кажется, я тогда непроизвольно вздохнула с облегченным стоном, заработав укоризненный взгляд матери и снисходительный — папы, молча призывающего меня не выставлять свое недовольство на всеобщее обозрение хотя бы при маме.

Я равнодушно пожала плечами. Что ж, не моя в том вина, что родителям так и не удалось взрастить во мне этот религиозный фанатизм, ростки которого были успешно вытоптаны Даветом. Я была счастлива и без этого. Когда кто-то твердил, что чья-то судьба, да и все в этом мире, находится в руках Создателя, я про себя смеялась над этим человеком, умея при этом свое презрение скрывать. Люди вольны верить во что хотят, и, быть может, вера в Создателя, все эти молитвы, песни и тому подобная муть приносили им покой и умиротворение.

Я не винила их. Но в эту чушь не верила.

Каждый мой шаг сопровождали какие-то определенные события, результаты моих действий и поступков, и только я имела право решать, какими будут эти действия. Я никому не позволю решать за меня. Моя судьба не будет покоиться в руках у некоего вездесущего, до которого я не могла даже дотронуться, чтобы убедиться, что он действительно что-то может.

И поэтому эти церковные вечера не вызывали у меня бурного восторга. Вся эта процессия казалась мне унылым цирковым представлением, на которое мама продолжала традиционно таскать все свое семейство каждую неделю. И ее не волновало, что я была далеко не единственной в семье, кто не питал склонность к подобным мероприятиям.

Папа тоже не проявлял энтузиазм по поводу походов в церковь. Так же, как и источающий молодую неутолимую энергию Карвер, который гораздо охотней занялся бы чем-то более подходящим для мощного деревенского паренька. Из маленького сорванца он превратился в настоящую молнию, которая раз промелькнет — и даже следа не останется. В противоположность кроткой и милой Бетани, озорство и детская шаловливость которой редко вытекали за стены нашего дома…

Вообще у меня не было проблем с самоконтролем за исключением тех моментов, когда я была вынуждена терять драгоценное время впустую. Двадцать минут — тоже время. Иногда жалкое мгновение может дать тебе больше, чем целая вечность…

Я терпела ради мамы, для которой походы в церковь являлись неотъемлемой частью повседневной жизни. Но мое терпение заканчивалось. Усталость от неизвестности, от долгих ожиданий постепенно переросла в нервозность и стала для меня серьезной проблемой. По имени Давет.

На сей раз эта проблема донимала меня в течение почти четырех недель — трех недель и шести дней, если быть точной. Не рекорд, конечно, бывало и хуже. Но раньше от него худо-бедно, но в течение первых двух-трех недель приходили какие-то весточки. С тщательно упакованными утешительными подарочками, каждый раз неожиданно оригинальными, которые я собирала и любовно хранила в своей шкатулке под кроватью…

Сейчас же каменной стеной меня окружила глухая четырехнедельная тишина, держащая меня взаперти в самом темном уголке каменных дебрей своей неприступной крепости! Что мне следовало делать? Продолжать терпеливо ждать от него известий? Хоронить? Броситься на поиски? Прибегнуть к магии? Распахнуть Завесу и искать его там?

Находя ответы, я забывала все вопросы и снова возвращалась к началу. Возможно, на душе мне было бы намного спокойней, если бы он просто отправился в Денерим торговать или «на заработки», как это бывало раньше, но Давет не мог даже выйти за пределы Лотеринга, не подвергнув себя какого-либо рода опасности. Не говоря уже о том, что он тайком пробирался в другие города, в другие страны, рисковал, покупая и крадя нужную информацию, убивал людей толпами, просто чтобы выжить, и при этом совершал все свои «подвиги» тише прошмыгнувшей в безлунной ночи мыши…

Каждую ночь мне с трудом удавалось заснуть. Каждое утро я просыпалась, точно покрытая липкой паутиной ночных кошмаров, которые терзали мое сердце вплоть до очередной беспокойной ночи… Я не бралась за серьезные дела, не занималась с близнецами и порой сутками не выходила из дома, прекрасно зная, что снаружи меня никто не ждет. Постепенно я потеряла всякий интерес даже к книгам, воде и вечерним семейным посиделкам, на которых присутствовала уже скорее по привычке. Иногда я плакала во сне, боясь, что уже давно потеряла его, а сама, наивная и ничего не знающая, вопреки гнусным предположениям продолжала во что-то верить… и эта вера казалась мне бесмысленной, точно детское нежелание принять неприятную истину, необходимый самообман, позволяющий жить дальше, пребывая в ненавистном неведении, не признавая при этом, что оно в такие моменты становилось для меня убежищем…

Кажется, это были уже признаки давно овладевшего мною сумасшествия. Каменным изваянием я бродила по своей холодной комнате, рассеивая дымку потухших свечей, в выцветшей материнской шали, нервно бросаясь к окну при любом шорохе в надежде увидеть скребущего Давета. Порой я могла продрожать в состоянии беззвучной паники полночи и даже не заметить этого… По мере того, как один за другим проходили пустые дни, я все глубже погружалась в отчаянье, вызванное этой неизвестностью и всепоглощающим страхом перед предполагаемой безжалостной утратой. Мне хотелось вырвать стеклянную колбу и разбить ее о пол, чтобы задержать пересыпающийся песок, и броситься на поиски затерянного во времени предмета всех моих терзаний. И приковать к себе до тех пор, пока не успокоится и не решится пойти на определенные компромиссы…

Но как бы отчаянно я ни надеялась, мы никогда не могли прийти к взаимовыгодному компромиссу. Давету так или иначе нужно было уходить. Он вел кочевой образ жизни и находился в состоянии перманентных поисков, ведущихся с переменным успехом, а потому не мог оставаться надолго в одном месте. Он поднес себя так, что теперь его разыскивали в каждой второй деревне Ферелдена и в каждом третьем городе всего Тедаса, и для него не должно было стать сюрпризом, почему я боялась его отпускать. Я знала его способности. Я знала, что он умел выживать.

Но меня это не успокаивало…

Кажется, мама объявила о незамедлительном отправлении домой, и я будто родилась заново. Папа мягко возразил ей, предлагая отправиться на речку, и приобнял за плечи то ли от прилива нежности, то ли чтобы обезвредить на всякий случай…

— Не хватало нам, чтобы ты опять подхватил какую-нибудь хворь! Ты же вчера прокашлял полночи! Да Лотеринг столько от старого Джо не слышал, сколько от тебя! — как и ожидалось, вспылила мама мгновенно, пытаясь сбросить его руки, что было тоже предсказуемо для папы, усилившего хватку.

Он настаивал непоколебимо спокойным ласковым голосом, загадочно подмигивая радостным бунтарям, протестующим против маминого порядка.

— Мы только на звезды посмотрим. И сразу домой. Ты и глазом моргнуть не успеешь, как мы уже будем дома… — бодро поддержал папу Карвер под активное кивание Бетани.

— В ваши прошлые «наблюдения» я проморгала полночи, но вы удосужились явиться только к утру… — напомнила мама подозрительно ласковым тоном, и ее угрожающий вид побудил отца сомкнуть кольцо своих рук вокруг нее и прижать к себе с таким пылом, что незнающие не поленились бы осудить и обругать такое чересчур вольное поведение. Но благо в Лотеринге к подобным проявлениям любви относились с пониманием, как, впрочем, почти ко всему остальному.

При виде воркующих родителей мое настроение хоть и ненамного, но поднялось. Как эти два столь нежно любящих друг друга создания могли не радовать глаз?.. Они прожили под одной крышей почти двадцать лет, но это не мешало им смотреть друг на друга с таким безрассудным обожанием, с каким обычно смотрят одержимые страстью юнцы. Они сумели пронести эту страсть через жизнь, полную переживаний, страхов и волнений, и сохранить ее.

Я безмерно гордилась ими.

Невольно в голове возник образ Давета, такого родного, такого близкого, словно мы с ним прожили вместе целую жизнь, вырастили выводок детишек и уже не представляли себе жизнь друг без друга… Я знала, что Давет скорее позволит поймать себя и связать толстыми веревками, чем узами брака, но я не особенно унывала по этому поводу, стараясь мыслить как можно позитивнее. По крайней мере, мне есть, над чем работать. Незачем торопить события. Все еще впереди. Все еще только начинается!..

Если только он вернется ко мне…

Чтобы не развивать эти мысли, я быстро переключилась на родителей, в обнимку шагающих вон из этого пропащего места, и бросилась за ними, подхлестнутая окликом Бетани. Мать продолжала с энтузиазмом описывать, что сделает с папой, если тот рискнет окунуться, уже, однако, согласившаяся отпустить семейство на прогулку, что объяснялось скорее многолетней выучкой отца, нежели сговорчивостью матери, которая подобные качества проявляла только в случае крайней необходимости…

Я поняла, что время втиснуться в их спор со своими сокрушительными новостями почти подошло…

Несерьезная перепалка продолжалась вплоть до ворот, где я принялась с самой милой улыбкой поддакивать прощающимся с соседями родителям.

— Мам, пап, я… — сделав глубокий вдох, я в упор взглянула на маму и заявила: — Тоже прогуляюсь. Одна. Неподалеку…

Разумеется, маме ничто не стоило взорваться и раздуть катастрофу на пустом месте, но и я оставалась непреклонной и невозмутимой, как скала, стараясь во всем подражать папе за неимением его столь обаятельного взгляда, способного растопить сердце даже самому бескомпромиссному и ежеватому собеседнику, и его поразительной гибкости. До тех пор, пока она, не проявлявшая раньше проницательности, обозначила истинную причину моей отрешенности с самым явным и демонстративным раздражением:

— Уж не собралась ли ты к своему этому блуднику? Давету? Он что, все-таки вернулся? — язвительно поинтересовалась она, решительным жестом пресекая папину попытку остановить ее, и я, с трудом сдержав резкий ответ, поджала губы. — Не понимаю, Скендрия, когда ты наконец осознаешь, что этот низкий, грубый и бесчестный человек недостоин тебя?

Лиандра Хоук, в прошлом Лиандра Амелл, уроженка Киркволла из благородного дворянского рода, недолюбливала моего ухажера открыто и яростно и называла его глубокого безнравственным человеком, бесстыжим и безжалостным, на что я отвечала, что мать, как всегда, сильно преувеличивала действительность, а то и вовсе меняла ее по своему усмотрению. Мать боялась, что Давет мог воспользоваться моей «невинностью», привлечь меня «к гадким вещам и привить ужасные привычки», опорочив меня в глазах общества своей игрой с моим светлым именем. Я не без улыбки вспоминала, как распиналась мать, которая отличалась склонностью к преувеличению, то и дело норовя не без сарказма ответить, что моя невинность уже давно была непригодна для использования, но все же удерживала себя от столь необдуманного поступка, ибо могла в следующую же секунду оказаться в эпицентре яростной бури.

И хотя Лиандра пыталась, по ее мнению, вразумить меня, но спустя два года тайных встреч, недоверия, привыкания и сомнительных романтических порывов, стихийной борьбы эмоций и здравого смысла мы стали своего рода настоящей парой (во всяком случае, мне хотелось так нас называть). И мать, как ни старалась, не могла противиться этому, хотя и сдаваться не собиралась.

— А по мне Давет очень хороший… — подала робкий голос Бетани, которой искренне нравился Давет, но мама бросила на нее такой красноречивый взгляд, что та не решилась продолжать.

— Пусть идет, — произнес папа, ловко прервав назревающий скандал, и мы обе, мгновенно заткнувшись, посмотрели на него. Мама — с осуждением, а я с благодарностью.

Этот словесный подзатыльник подействовал на нас благотворно, точно ведро ледяной воды, ибо папа всегда мог урегулировать любой спор, особенно если дело касалось нас с мамой. Он знал, что я была в последнее время неестественно уставшей и дурной, чтобы в который проклятый раз препираться с матерью впустую, а она в свою очередь могла делать это сутками напролет, даже не слыша меня. Последнее слово, твердое, спокойное и более чем эффективное, всегда оставалось за папой. И я чувствовала его молчаливую поддержку… Кто, как не влюбленный отец, мог лучше понять не менее влюбленную дочь? Теоретически мать… Но мой случай выбивался из ряда стандартов. Папу отличало добродушие. Он всегда пребывал в хорошем настроении, а если это было не так, то никто, кроме, может, мамы, не подозревал об этом. Он никогда не повышал голоса. Если папа был разочарован или недоволен, одного его взгляда хватало, чтобы пристыдить до слез, в то время как мама в противоположность ему была темпераментна и чувствительна, хотя достаточно разумна, чтобы признавать свои ошибки… не всегда, к сожалению, так как песня «Давет тебе не пара», впервые пропетая пару лет назад, когда я твердо и окончательно все для себя решила, до сих пор оставалась популярной в нашем доме…

На мамину попытку все «исправить» папа лишь тяжело покачал головой. Я оставалась на месте, с любопытством наблюдая за их разговором мимики, и спустя пару мгновений под папиным взглядом мама сдала позиции. Никогда он не бывал столь тверд с ней, как в беседах на тему «Давет и возможные последствия»… но кто-то же должен был меня понять!

Без комментариев голосом Карвера день не был днем, и когда он очень своевременно ляпнул что-то про «найти какого-нибудь аналогичного Давета для Бетани», времени, на которое над нашим собранием нависла абсолютная тишина, хватило мне, чтобы поправить плащ, с любовью потрепать близнецов за щеки и поцеловать недоумевающую мать и довольного отца. Я не без тайного ехидства, хоть и беззлобного, помахала на прощание и поспешила завернуть за угол, чтобы мама, передумав, не успела меня догнать. Неважно, как паршиво было у меня на душе, но настроение начало потихоньку подниматься.

Мой отец не изменял своим принципам и продолжал вставать на мою сторону. Когда Давет находился здесь, в Лотеринге, мать призывала, уговаривала, угрожала, а под конец просто умоляла меня одуматься и найти кого-нибудь более, как она выражалась, «надежного», хотя надежней Давета, несмотря на некоторые его недостатки, теряющие всякий вес в общей картине его многогранной личности, я не знала и не желала знать. Когда Давет уходил, мать ревновала меня к моей собственной тоске и грезила о том дне, когда я наконец вернусь домой и займусь делами насущными.

Проклятье, как я об этом мечтала!

Во всем виноват Давет. Чисто по-женски довольная этим выводом, я поспешила подкрепить свое внутреннее оживление выпивкой…

…И вот я здесь. Недооценившая свою тоску, подавленная и покрытая трещинами…

Это я поняла, когда спустя полчаса непрерывной попойки вместо безудержного пьяного веселья и танцев на столе я предавалась горькой ностальгии. И опять во всем был виноват Давет.

Только теперь этот вывод не казался мне таким утешающим…

Проклятье, Давет! Четыре недели и ни одной весточки, ни одного письма, ни одного знака, сообщающего мне, что он жив. Четыре недели, в течение которых я тщетно пыталась убедить себя, что с ним все в порядке. Четыре недели, которые обернулись для меня адом…

Это плохо отражается на душевном здоровье. Напряжение этих почти четырех недель сильно подкосило меня вопреки всем стараниям понимающей части семьи как-то меня отвлечь, травяным чаям и прочей лабуде. Мамина поддержка вида «помрет где-нибудь — так другого найдешь, невелика потеря» тоже не особенно содействовала моему возвращению в нормальный ритм жизни.

Поначалу я держала оборону. Успокаивала себя, уговаривала, ждала, каждый день рвалась в следующее утро только ради того, чтобы открыть дверь и обнаружить на крылечке небольшой сверток с письмом и каким-нибудь оригинальным сувениром из очередного путешествия — традиционно запоздалое письмецо сомнительного жалкого содержания и утешительный приз в знак извинения.

Постепенно мои «несокрушимые» силы стали отбывать в неизвестном направлении.

Когда я окончательно сдалась этому меланхоличному настрою, я ясно дала понять донимающим меня родителям уже после того, как это стало очевидно, что палец о палец не ударю, пока не удостоверюсь, что он в порядке. Угроза, обернутая в мое твердое честное слово, которое я всегда старалась держать, утеряла свою убедительность задолго до сегодняшнего дня, а он так и не вернулся… домой…

Пестрые характеры моих родственников отбрасывали разные оттенки на мою печаль. Мать гремела и буянила, отец с пониманием молчал, Бетани, милейшее существо, благодаря уделенному вниманию тщательно оберегаемая от жестокого содержания мира, сочувствовала, всячески пытаясь разделить со мной это горе, а Карвер метался из стороны в сторону, размышляя, как нужно относиться к моей проблеме и нужно ли вообще.

Меня преследовали дурные предчувствия, тянущиеся по нарастающей, последующее еще хуже предыдущего. В каждой картинке в мыслях возникал образ Давета, его бездыханное холодное тело, лежащее где-то посреди полузабытой тьмы, покрытое устрашающей неестественной белизной; распоротый живот, брызжущая фонтаном кровь или что похуже; впившиеся с омерзительным аппетитом черви в его плоть и глумящийся над нами мрак; мой беззвучный крик, бесследно исчезающий где-то посреди сосущей пустоты, и равнодушные к нему тени… Я не могла спокойно спать. Мне снилось, что он вновь и вновь погибал, а я не могла его спасти. Каждый раз все было как наяву.

Я вновь была бессильна. В который ненавистный мне раз.

Я ненавидела неизвестность. А она сладко любила меня.

За что мне все это?.. Я чуть было не застонала в полный голос, но вовремя опомнилась.

Единственная и неповторимая таверна в Лотеринге была сегодня гостеприимней обычного, в ничем не примечательный день. По праздникам она вмещала почти всю деревню, а самые непритязательные, проталкиваясь с прижатыми к груди кружками к выходу, выпивали снаружи, усаживаясь на забор или просто на землю. Но сегодня людей так и тянуло сюда то толпами, то по одному, и все они, будто сговорившиеся, непрерывным потоком вваливались сюда с таким шумом, что меня каждый раз передергивало. Точно чтобы добить меня окончательно.

Вынужденная осторожность делала из меня параноика.

Давет добавлял сюда еще депрессию, эмоциональное расстройство и беспросветную тоску.

Не было сил даже ругаться. Я пришла в себя только на третьей кружке, неким магическим образом оказавшейся передо мной наполненной, и снова позволила себе расслабиться и отдать себя терзаниям. Сейчас я напьюсь, приду в себя и убью Давета. Мысленно…

То рвение, с которым он так усердно игнорировал меня неполные четыре недели, не прибавляло ему шансов выжить здесь в течение первых трех дней с момента возвращения!

Когда он вернется, клянусь, я предам его беспечную гуляющую душонку суровому допросу! Его фантазии грозит серьезное испытание.

И, проклятье, как же мило я лгала…

Он вернется ко мне. Непременно вернется. Такой всемогущий, безответственный, эмоционально отвлеченный, обожающий малину, ненавидящий жару, толпу и травяной чай, резкий, как ртуть, и быстрый, точно ветер, и такой родной, что я не смогу даже голос на него поднять, не улыбнувшись при этом!..

Хотела бы я убедиться в своей правоте… и чем скорее, тем лучше, Давет!

Давет, конечно, не отличался пунктуальностью и усидчивостью. Если он освоился в Денериме спустя три дня после прибытия, то оповестить об этом решит только день на восьмой. Безответственно вспомнит от безделья, когда притаится на кровати, накрывшись с головой, и будет прислушиваться к каждому шороху снаружи в ожидании засады, прижав ладонь ко рту, чтобы дыхание стало как можно более бесшумным. И, не выдержав напряженной тишины, начнет шарить везде, где попало, соизволит откопать где-нибудь измятый сверток, на котором начеркает пару фраз о том, что он жив и какой нынче в Гварене дорогой мед… Добавит что-то невразумительное по поводу ночлега, проронит что-то ироничное по поводу того, как перехитрил очередных стражников, а я буду сидеть и гадать, сколько же он утаил от меня…

Но то, что происходило сейчас, переходило все границы дозволенного!

Постоянные метания требовали еще больше времени. Ему было не до меня. Я, конечно, все понимала…

Но ведь молчанию могла послужить другая причина…

Меня постоянно терзали муки сомнения по поводу его состояния, но после такого промежутка тишины мое беспокойство и вовсе взрывалось на сотни острых осколков, и мозг начинал вытворять абсолютно непотребные вещи!

Я все еще ощущала под своими пальцами тепло его кожи, плотно покрытой мелкими темными волосками, и это ощущение, подпитываемое ожившими физическими воспоминаниями, причиняло сильную боль. Я страстно желала увидеть его рядом, прикоснуться к его лицу и осознать, что мои нынешние ощущения не выдумка, не иллюзия, но… под пальцами я с блаженством ласкала холодную деревянную стойку. Проклятье, я ведь просто хотела узнать, что он жив! О большем я сейчас и не мечтала… Если бы он дал мне знать, я бы мгновенно успокоилась, и восстановленного терпения хватило бы, чтобы дать ему фору еще в месяц с лихвой! Я давно смирилась, я могла пережить это.

Мои душевные раны едва успевали затянуться от прежних мнимых ударов, как он стремительно наносил новые… Что-то глубоко внутри меня, что-то сильнее, что-то намного более могущественное поддерживало мою веру. Я не могла дать четких ответов, но точно знала одно: я выдержу эти удары. Буду ждать. Я не сдамся своим страхам. Я не сбегу.

Я и не желала сбегать. Его я была готова ждать хоть всю свою проклятую жизнь.

Он того стоил.

Будь моя воля, я бы никогда не выпускала тебя из объятий, Давет. Мне казалось, что мои руки просто созданы для тебя, для того, чтобы обнимать тебя, держать и никуда не отпускать…

Никогда я еще так ни по кому не скучала…

— …слушаешь? — перед глазами возникло усатое лицо Данала.

Я моргнула и осознала, что уже давно сижу, уставившись пустым взглядом в кружку.

— Прости, я… задумалась.

Я ощутила легкий укол совести, ведь, будучи здесь уже давно желанной клиенткой, всегда готовой обронить драгоценную серебряную монетку, претендовала на некоторые скидки и вакантное место прямо у стойки, где до меня доходило еще свежее, не застоявшееся где-то с подавальщицей и дюжиной поддатых мужиков пиво. И потому должна была эту репутацию сохранить, создавая видимость крайней заинтересованности во всех сплетнях и слухах.

Я прикрыла глаза на мгновенье, и Давет тут же встретил меня нахальной улыбкой обаятельного мерзавца. Ох, если бы ты только был осязаем…

Я легонько тряхнула головой, отбрасывая назойливые мысли и образы, и переключилась на Данала. Мне удалось стойко продержаться целых две секунды.

— Скучаешь? — сочувственно хмыкнул он.

«Честно? Хочется нализаться до одури и пойти куда глаза глядят, не разбирая дороги. Свалиться в глубокую яму, например, и прийти в себя тогда, когда он, чудом выследив мое месторасположение, будет тянуть меня вверх за ворот, обрушивая весь свой внушительный словарный запас и проклятия на мою дурную голову…»

— Прости?

— Да брось, Хоук. Твой мужчина уже в течение трех лет снимает здесь одну и ту же комнату, два из которых ты прокрадываешься к нему как по расписанию, Хоук. По-хорошему я должен был уже давно брать с тебя плату за ночлег, но по старой дружбе продолжаю делать вид, будто ничего не замечаю… Не чай же вы там распиваете всю ночь.

— Спасибо, — брякнула я на полуавтомате, но услышала совсем иные слова…

Мой мужчина… От волнения у меня перехватило дыхание, точно я переместилась в тот день, когда впервые произнесла эти слова по отношению к нему… Крошечная мысль, практически шепот, звучащий громче, чем любой истошный крик, но я ухватилась за эти два слова, умудрившихся поднять внутри безразличной ко всему меня целую волну перебивающих друг друга эмоций, точно за брошенную утопающей веревку. Два слова, обозначающие всецелую принадлежность мне моего мужчины. Было что-то патетическое в этом собственническом порыве, в том, чтобы иметь серьезные, я бы сказала, зрелые отношения со своим мужчиной, особенно когда нашу связь отмечали даже со стороны.

Плевать, что меня давно уличили в обмане и незаконных проникновениях. Уголки губ поползли вверх, и пару секунд я сидела с преглупейшей сияющей улыбкой, плавая в облаках. Мне нравилось, как звучали эти слова по отношению к Давету. Может, я все еще была сентиментальна, как маленькая глупая девочка, заливающаяся румянцем при одном лишь взгляде на предмет воздыхания, но мне нравилось так называть его про себя, ибо когда речь шла о Давете, во мне просыпался яростная собственница и ревнивица. Возможно, я вела себя глупо, но эта глупость предназначалась только для меня, и о ней никто никогда не узнает. Патетика этих слов проносилась легким приятным волнением во всем теле. Наверное, что-то подобное чувствуют глупые впечатлительные девушки, считающие, что как женщины они уже состоялись и исполнили свой основной долг, преисполненные гордостью, рассказывая про свое чудесное новорожденное дитя или свадьбу и требующие, чтобы их называли «леди» и добавляли фамилию мужа.

— Так о чем ты говорил? — быстро напялив маску крайней заинтересованности, спросила я. Все слухи, что так увлеченно пересказывал Данал по вечерам, обычно мошкарой пролетали мимо, не задевая ни капли моего внимания. Но если я не пересилю себя и не выслушаю его, то получу кучу вопросов, что точно меня не воодушевляло.

— Говорю, Рилан заходил вчера вечером. Напугал нас всех до хасиндов… Говорил, что храмовники заходили недавно в церковь…

Я вздрогнула от неожиданности и подняла глаза на Данала, готовая внимать каждому его слову. Не зря пересилила. Волна ледяных мурашек покатилась по спине, точно я стояла одна в темном дремучем лесу, окруженная мертвой тишиной, и четко осознавала, что сзади ко мне что-то приближалось…

— …говорил, что подслушал, о чем они толковали… говорил, что недавно где-то в Эонаре произошел всплеск магии, который мог бы разорвать весь Ферелден, точно старую тряпку!.. Представляешь?! Весь Ферелден! Это что же за магия такая?!

В Эонаре? Что-то смутно знакомое, и, кажется, от Давета… Нет, Данал. Прости, но даже я искренне не представляла… На словах «Рилан говорил» можно было прекращать слушать, ибо толку все равно никакого. Как в церкви на службе, честное слово…

— Оу? — он ждал какой-то реакции, и я, не сумев выдать что-то более убедительное, опустила смущенный взгляд в кружку.

Глупый усатый гусь, беззлобно обозвала его я. Сколько можно всерьез верить словам Рилана, главного пустобреха Лотеринга, которого с таким талантом выдумывать и преувеличивать все давно пророчили в глашатаи и торговцы?! Данала, конечно, можно было простить: будучи владельцем таверны, он считал своим профессиональным долгом развлекать посетителей всеми слухами и рассказами, которые до него доходили. Но Рилан продолжал охотно ему помогать, подкармливая всякого рода небылицами, которые по пути от источника до таверны успевали обрасти трехслойными невообразимыми подробностями и дополнениями такой мощности, что вконец теряли свой первоначальный вид.

— Да, да, они так и сказали! — многозначительно закивал Данал, вытирая нестираным фартуком небрежно ополоснутую кружку, и я поджала губы, чтобы сдержать усмешку. Интересно, а что на самом деле имели в виду храмовники, если не брать во внимание интерпретацию Рилана? Что такого драматичного могло произойти кроме того, что уже происходило сотни раз? — Представляешь, что там творилось?!. Эти маги даже на расстоянии все наши дома под землей когда-нибудь похоронят!.. Все они ублюдки, порождения хасиндов…

Лестно, Данал. Это как раз то, что нужно было мне для удачного завершения этого дня!

— И как же это произошло? — поинтересовалась я для поддержания беседы. Все это, конечно, могло бы сильно взволновать меня, если бы я точно знала, что информация пришла от кого-то более надежного, чем Рилан, но сейчас я сама была в состоянии рвать и метать из-за кипящего глубоко во мне гнева, причиной которого было четырехнедельное отсутствие новостей от разбойника, досадившего доброй половине Тедаса не меньше, чем нечто в Эонаре!

— Рилан признался, что не дослушал, — робко пожал плечами Данал. — Демельза обещала бросить его на корм собакам, если он сию же минуту не вернется домой и не займется дырой в крыше…

Он продолжал оправдывать Рилана, но я быстро переключилась на упоминании о храмовниках и взяла себе их возможное присутствие где-нибудь в Лотеринге на заметку. Из-за серьезного инцидента с магией они точно поднимут панику и расставят повсюду членов своего ордена для поддержания порядка и безопасности. Надо будет немедленно оповестить отца, он может не знать об этом… и действовать вдвойне осторожно. А не то еще двоих, а то и троих загребут. Вот у них удачный день-то будет!

Я не привыкла доставлять людям такое удовольствие.

— …А что, если какой-нибудь маг с подобной силой и дурными намерениями сбежит из Круг? А из Эонара? Магия эта… она как проклятье. Людей карают ею. Маги стремятся избавиться от досаждающих им ненастий с помощью магии. Потому что это единственный способ спастись, так они считают… Магам всегда мало. С каждым осуществленным планом их голод усиливается… Да сохранит нас всех Андрасте, и да убережет она нас от этой кары!.. Скажи своим, чтобы двери и окна плотно закрывали на всякий случай, пока ситуация с магией не устаканится…

Ну и прорвало его… Аж зацепило. В глубине души, как можно глубже, чтобы не выдать себя, я посмеялась, причем очень громко и даже презрительно. Запертая дверь против мага? Эти люди даже не представляли себе, какова сущность магии, но уже имели наивность полагать, что все маги поголовно — чудовища.

— Непременно! — я честно попыталась изобразить боевую готовность, но Давет сейчас занимал большую часть моих мыслей. Так много, что я успешно проигнорировала последующие трепыхания и наставления Данала.

Но он, к счастью, был слишком занят призывами Андерасте к милосердию и грязными кружками, чтобы заподозрить за моей апатией какой-то подвох.

Я вынула пару монет, и они со звоном покатились по стойке прямо Даналу в руки. Я должна была опрокинуть еще хотя бы одну кружку. Иначе это будет уже которая бессонная ночь подряд, а мне нужно было поспать. А как я буду это осуществлять — вопрос другой.

Интересно, у папы в практике найдется какое-нибудь мгновенно усыпляющее заклинание?..

Последний раз, когда я спала нормально, пришелся на ночь перед уходом Давета. С тех пор ярко обозначившиеся круги под глазами не покидали моего лица… Я обмякла на широкой груди под крепкими сильными руками, упиваясь ощущением легких темных волосков на своей щеке, под самую ласковую колыбельную — звуки его живого сердца… Мы переместились из леса в пруд, а затем в эту самую таверну, в одну и ту же комнату, уже давно закрепленную за Даветом, так как перед долгой дорогой ему нужно было хотя бы немного поспать. Та ночь, как и любая другая, проведенная с ним, казалась мне самой лучшей в моей жизни, самой невероятной. Ничто не угрожало нашему счастью, и ничто не могло нам навредить. Пока я засыпала, он преданно держал мою руку в своей, чтобы, перекатываясь через тонкую границу между физическим и ментальным, встретиться там со мной, но даже во сне мы существенно не поменяли положения, потому что когда я проснулась, наши тела плотно прилегали друг к другу, а пальцы рук были прочно сплетены. Он просыпался позже меня, когда мы были вместе, — единственная ситуация, когда он спал долго и крепко, отсыпаясь за те долгие тяжкие дни, когда на сон ему с трудом удавалось урывать по два беспокойных часа, постоянно прерывающихся кошмарами и подозрительными шорохами извне. Я не могла насмотреться на него, пока он спал, наслушаться на всю жизнь, как размеренно он дышал, посапывая, во сне, насладиться его запахом, плотно смешавшимся с моим, а он должен был уйти через девять часов, семь из которых мы потеряли во сне… Он выглядел таким искренним во сне для человека, выживавшего исключительно за счет лжи, будто никогда не знал ни смерти, ни страха, ни холода, будто не за него драли друг другу глотки жизнь и смерть… У меня попросту не хватало духу разбудить мое ненаглядное сокровище… Обвив свои замерзшие во сне ноги вокруг его и уткнувшись носом ему в шею, я непроизвольно выводила пальцами причудливые узоры на крепкой груди, наслаждаясь бесценными мгновениями спокойствия, и пыталась запомнить, как бьется его сердце, чтобы потом, прокручивая в голове, засыпать в одиночестве…

Давет никогда не говорил прямо о своих чувствах. Если намекал, то я не понимала. Если давал понять, то слишком тихо и завуалированно, обрывая мои уточнения резким глухим «ничего» или «тебе послышалось». В первое время я и вовсе не могла понять, являлась ли для него очередной легко заменимой любовницей или кем-то более значимым. Но наши отношения начали проясняться, когда человек, нигде не задерживающийся надолго, зачастил в Лотеринг. Уходя, он всегда возвращался сюда, и я, отметая все сторонние возможные причины, эгоистично уповала, что возвращался он ради меня. От одной этой мысли кровь шумела в ушах… Не отдавая себе отчета в том, что творю, я повсюду следовала за ним, точно тень. Я добивалась его внимания, его дружбы. Присмотревшись к этому человеку и не найдя в нем ничего, что могло бы меня оттолкнуть, я поняла, что нуждаюсь в нем. Как ни в ком другом нуждаюсь.

Вслух Давет никогда не заверял меня в правильности моих убеждений. Но его тело, его подсознание делало это за него. Каждую ночь он обнимал меня обеими руками и страстно прижимал к себе. Если мне становилось жарко, и я поворачивалась к нему спиной, Давет слегка разжимал руки, а когда я устраивалась поудобней и застывала, неизменно поворачивался вслед за мной и, скрещивая свои руки с моими, зарывался в мои волосы, чтобы скрыться с глаз повсюду преследующего его неусыпного безвременья, и мгновенно засыпал… Давет всегда стремился быть ближе. И я осторожно, чтобы не спугнуть своими порывами, поддерживала его желания, охотно идя навстречу. Иногда он, просыпаясь на мгновение, целовал меня в волосы и только так спокойно засыпал снова. Я делала вид, что спала, но как я могла упустить такие редкие мгновения искренней нежности с его стороны? Не просыпаясь, он будто в конвульсиях метался по постели и разбрасывал руки на простыни, хаотично ощупываясь в поисках моих рук, если я вставала глотнуть воды или прикрыть окно. Им овладели дикий страх и беспокойство, его лицо напрягалось, на лбу проступали капли пота, и холодная рука тревоги хватала меня за горло, когда сзади до меня доносилось его невнятное бормотание, обрываемое судорожным дыханием. И только когда я спешно возвращалась к нему, забираясь под одеяло и прижимаясь всем телом, чтобы успокоить, дать понять, что все в порядке, он постепенно расслаблялся в моих руках и, как мне казалось, облегченно вздыхал во сне. Временами, когда слабая дрожь пробирала его тело, меня тянуло целовать его до тех пор, пока он не уйдет в глубокий сон, и я ничего не могла поделать с этим непреодолимым желанием… а Давет, сам того не осознавая, отвечал на мои поцелуи.

Мне нравилось думать, что он мог заснуть, только когда прижимал мои руки к своей груди и сжимал их, потому что хотел знать, что я рядом. Его непроизвольные жесты говорили намного громче, чем пустые слова, но иногда мне, как девушке, хотелось услышать, что я пускай и не до безумия любима, но хотя бы важна…

— Ты какая-то сегодня особенно молчаливая, Хоук, — заметил Данал, и я на секунду замерла, мысленно проклиная все на свете в этот момент.

Я глотала нарочно медленно, пытаясь выиграть время, а затем, преобразившись на глазах, одарила старину такой очаровательной улыбкой, на которую только была способна, добавив в нее немного усталости для пущей убедительности.

— Да брось, Дэни, — я тряхнула головой, будто бы для того, чтобы пиво оросило всю мою голову равномерно. — Не обращай внимания… Просто… вчера сорванцы выпросили у меня утреннюю охоту. Под «выпросили» я подразумеваю то, что мою сонливость нагло использовали в корыстных целях. Вставили в сапоги и потянули за собой. Проснулась я уже, когда эти двое шалаш построили посреди лужайки… И зря. Пришлось помогать… А сегодня опять подняли рано. Сначала к знахарю — отец захворал немного. Затем матери помогала… Тяжелые дни. Да сохранит нас Андрасте, — добавила я исключительно для того, чтобы закрепить свое тяжелое положение в глазах Данала.

— Да сохранит нас Андрасте, — согласился Данал, удовлетворенный, по всей видимости, моим объяснением, и я, не в силах сдержать медленно вырисовывающуюся победную улыбку на моих губах, торопливо прикрыла ее кружкой. — А что со стариной Хоуком-то? Видел его недавно… выглядел бодрым.

— Ничего страшного, — я старалась беседовать по минимуму на эту тему, сама не знаю, почему. Может, боялась сглазить ненароком, хотя я точно не входила в число тех дурачков, которые наивно полагали, что перебежавшая дорогу черная кошка — к беде.

Я просто чувствовала себя не в своей тарелке, когда речь заходила о папе. Он действительно стал часто болеть в последнее время. Сначала это казалось обычным явлением для человека за сорок (мы всей семьей дружно убеждали себя, что погода в последнее время не баловала теплом, а папа был крайне жизнелюбивым человеком и получал удовольствие от купания в холодном ручье или долгих вечерних посиделок вне дома без обуви), но сейчас меня это стало серьезно пугать.

Слишком часто.

Я отбросила дурные мысли в сторону. Для этого мне понадобился еще один добрый глоток. И, вспомнив, что от меня все еще ждут адекватного ответа, я подняла взгляд на нахмурившегося Данала.

— Простудился, — ответила я, и он кивнул, одарив меня сочувствующим взглядом, и велел передать отцу пожелание непременного выздоровления, а конкретно мне — долго здесь не засиживаться.

Я приняла эту светлую мысль к сведению. Данал был прав, на сегодня с меня хватит, иначе я так быстро сопьюсь. Допив пиво, я тяжело встала, потопталась на месте, позволяя замлевшим конечностям прийти в свое обычное здоровое состояние, и, махнув на прощание, направилась к выходу. По пути повторила слова «до скорого» раз пять, ибо успела обзавестись здесь некоторыми хорошими связями.

Проклятье, как же я хотела быть незаметной сейчас. Раньше здесь было значительно веселей!..

Когда я была с ним…

Давет построил для себя мнимую стену, с которой падал каждый раз, пытаясь наклониться, чтобы протянуть руку к реальности. И обжигаясь об лед, не удерживал равновесия и с грохотом стукался о проклятое «добро пожаловать в реальный мир!»

Я судорожно вцепилась в него под давлением страха потерять из виду, из объятий, из своей жизни, лишив таким образом возможности спастись бегством. Вцепилась так крепко, что даже смерть не смогла бы разжать мои пальцы, впившиеся в его плечи. Я показала Давету, что ответственность — это не кандалы, если ее несут двое, бок о бок, шаг в шаг, поддерживая друг друга. Мы учились быть вместе, и постепенно он опустил руки. Расслабился, позволяя мне подойти к нему ближе. Точно дикий зверь, он забился в угол и скалился, готовый вцепиться в мое горло и разорвать при любом лишнем подозрительном движении, до тех пор, пока не привык ко мне и не решил, что я не причиню ему вреда. И я смогла приблизиться к нему настолько, чтобы прикоснуться к нему и снять маску полного безразличия ко всему, предназначенную для отпугивания от себя других людей. Увидев его истинное лицо, я безоглядно влюбилась в эти светлые янтарные глаза, в эти губы, способные искренне улыбаться, в эту жесткую щетину, приятно щекочущую мои щеки… Точно дикий кот, он долго привыкал, присматривался, а когда прикипел душой, потерся об меня всем своим телом — пометил, сделал своей. Он выделял меня из всех, мне одной позволял приближаться к нему на невообразимо близкое расстояние, и мне с трудом удавалось казаться не такой гордой, какой я ощущала себя внутри…

Несмотря ни на что, мы идеально дополняли друг друга.

Порой я ощущала острую потребность призвать его к откровению, поговорить начистоту, однако никак не могла начать подобный разговор. За три года мы так и не тронулись с места. Неисправимая привычка держать все в себе и страх подпустить кого-то слишком близко не позволяли ему говорить о наших отношениях свободно. Кажется, он боялся спускаться с этой своей стены на землю, наученный горьким опытом, из опасений снова стать уязвимой жертвой.

Я же ограничивала свой мир одним-единственным мужчиной и не смела, даже мысли не допускала о том, чтобы немного расширить, подтереть границы. А если и думала, то от подобных мыслей мне становилось тошнотворно. До Давета я неплохо представляла себе своего идеального человека. Чаще всего это были отцовские черты лица, черные волосы, большие глаза какого-нибудь необычного (например, зеленого или ближе к морскому) цвета… Повстречав Давета, я утеряла этот образ навсегда. У меня был мой мужчина. И пусть он являлся далеким от идеала, но он был моим. И он был идеальным для меня.

И, наг его дери, Давет был бы просто маленькой частичкой утопии, будь в нем хотя бы капля добросовестности и порядочности!

Я остановилась перед выходом, поправляя одежду.

И пусть Данал был прав.

Пусть мы прокляты. Пусть мы обречены на вечную борьбу со своими кошмарами, бесмысленное противостояние собственным желаниям — самым мощным орудиям против нас самих. Мы будем биться сломанными крыльями в клетке, пытаясь урвать проплывающие мимо возможности как выдуманные причины пытаться, потому что внутри мы уже давно повержены. Мы будем бежать в кандалах от самих себя по замкнутому кругу, весь мир делить на неравные части черного и белого, притворяться, чтобы не поддаваться ужасному ощущению никчемности, когда весь мир замкнут перед нами глухой стеной, а мы, заложники своего подсознания, вынесены за его пределы. Мы будем рисковать, пытаясь изменить неизменное, барахтаясь в воздухе, и представлять себе надежную опору, позволяющую продержаться еще хотя бы жалкие минуты, поддаваясь иллюзии, будто есть ради чего держаться…

Потому что именно такой я ощущаю себя, Давет, всякий раз, когда думаю о тебе, — всегда.

Проклятой.

Я проклята тобой.

И я скучаю по тебе. Я скучаю по тебе, как проклятая. Всегда.

И стоило мне ухватиться за дверную ручку, почему-то я обернулась, чтобы бегло окинуть взглядом зал. Боковым зрением я вдруг заметила нечто выбивающееся из общего потока времени, что не могло не привлечь мое внимание.

Я моргнула на случай, если все это были злые проделки распития в одиночестве. Но мне не показалось.

Перед лестницей каменным изваянием стояла таинственная фигура в капюшоне, повернутая прямо ко мне. Стояла неподвижно, точно призрак, и не подавала никаких знаков, никаких жестов, ничего, что могло бы дать наводку на личность, прячущуюся в этой тени. Точно бы некая энергетика связывала нас, я почувствовала, что не должна была уходить. Почувствовало это и мое тело. Чтобы не оставить мне никаких сомнений.

Единственный человек во всем Тедасе, который мог проскользнуть в столь небольшое плотное помещение, точно мышь, не издав ни звука, и остаться незамеченным…

Неужели?..

Все совпадения, ураганом пронесшиеся в моей голове, махом отрезвили, и сердце пропустило удар…