Звук шагов за дверью

Вонь. Такая плотная, что хоть ножом руби. Темнота — хоть глаз выколи. Шорохи наглых крыс. Им нечем тут поживиться, кроме плоти скованного узника. Но они еще не рискуют.

Спать? Не могу. Когда уже рассвет? Скорее бы.

В кромешной тьме не различить смены дня и ночи. Кажется, что ужин был совсем недавно, буквально полчаса назад. И в то же время, каждое мгновение — мучительно длинное. Будто ток времени увяз в собственных испражнениях — совсем как узник. Минута тянется за минутой, как караван бронто — невыносимо медленно и столь же неотвратимо.

Шаги? Он? Это будет он?

Дверь в узилище распахивается, освещая его нестерпимо ярким и режущим тусклым огоньком сального огарка.

Не вижу! Кто это? Я ничего не вижу!

— Малефикар! — женский голос, властный и осуждающий.

Женщина? Палач — женщина?

— Уйди, демон! Где мой кат? — голос хриплый. То ли от долгого молчания, то ли горло простужено в сырой камере.

— Он придет, не сомневайся. Но тебе повезло больше, чем большинству отступников.

Что она мелет? Вижу, теперь вижу! Все демоны Тени, это же жрица!

Смех, резкий, режущий, хриплый. Безумный. Он разносится по помещению и вязнет в темных углах.

— Чего тебе, преподобная мать? Пришла наставить меня на путь истинный? Поздно!

— Так и есть. Тебе повезло, — повторяет она. — Ты имеешь возможность покаяться в своих грехах перед смертью и вымолить прощение у Создателя.

Создатель — какая глупость!

— Если ты признаешь свои ошибки, если твое раскаяние будет идти от самого сердца, Создатель в своей милости простит тебя и допустит к своему трону.

Голос служительницы церкви не содержит и капли всепрощения, сочувствия или милосердия. Она с отвращением смотрит на узника. В ее глазах презрение и приговор.

Какая утонченная пытка! Одаривать надеждой приговоренного к смерти...

— Оставь себе его милость, жрица! А мне достаточно и моей жизни. — В голосе мага презрение и отвращение. Он с ненавистью смотрит на свою посетительницу. В его глазах плещется безумие отчаявшегося.

— Ты не хочешь получить благословение перед казнью? — теперь в ее голосе явно слышится недоумение.

Демонова святоша! Ты меня вынудила.

— Благословение?! Да что ты можешь знать о нем? Я бы благословил тебя на своем алтаре! Ритуальным ножом! Твоя кровь стала бы твоим раскаянием, а смерть — милосердием!

Мужчина хочет податься вперед, но цепи не пускают. Он исходит желчью. Рот брызжет слюной. На заросшем щетиной лице одновременно — угроза, ненависть, мука, страсть, страдание, эйфория. Жрица отшатывается от скованного, обессиленного недоеданием и Святой карой узника.

О, запах страха! Как он возбуждает!

— Припав к моим ногам, ты бы каялась! О, как бы ты каялась! От самого твоего сердца ко мне бы шла мольба о пощаде! Вместе с кровью, болью и страданием! Знаешь ли ты, что больше всего магической силы получают из страждущих, что боль десятикратно увеличивает возможности мага!

Женщина больше не шарахается. Она видит перед собой безумца, чьи опасные наклонности привели к гибели множества людей. Он не достоин ни милосердия, ни даже возможности к нему прикоснуться — раскаяния.

А, мор и проклятье! Сорвался! Я сорвался. Сложно блюсти достоинство, валяясь в дерьме.

— Ты чудовище. Я зря трачу на тебя время, — теперь от нее исходит холод, студеный как вечная мерзлота Неизведанных земель.

— Ты просто никогда не держала в своих руках власть над чужой жизнью. Как бутылку вина: хочешь — цедишь по капле, наслаждаясь букетом из мук, страха, надежды. С послевкусием неизбывного отчаяния. Хочешь — выльешь, как помои. Хочешь — разобьешь о стену, жестоко, но быстро. Так я дарил смерть лишь лучшим из вас. Нет, тебе не понять.

Зачем я распинаюсь перед ней? Ведь ей этого не нужно, ей противно. А кому нужно? Мне? Я оправдываюсь?

Она смотрит молча. Он не в силах остановиться.

— О, власть над человеком — это нечто, вот что я тебе скажу! Что мне все милости Создателя, когда я познал сокровенное! Оставьте себе все эти байки. Потчуй ими быдло, никогда ничего не решающее за себя. Нет. Мне не нужны никакие благодати. Да я сам был богом, держа в своих руках жизнь и смерть, кровь и дыхание! — Узника трясет от возбуждения. В мутных глазах — алчность и вожделение.

Я вспомнил это чувство. Проклятье, оно такое яркое. Будто я здесь тюремщик, а она — моя пленница. Хочу этого! Но, нет... Да!

— Тебя казнят, — женщина произносит это так, словно одними этими словами уже отсекает ему голову.

Снова смех, по-прежнему хриплый. Все также безумный.

— Ты думаешь, я этого не знаю? Вам, людишкам, тоже хочется почувствовать власть над другими. Но вам это не дано. Вы не способны врываться в чужое сознание, выворачивая его наизнанку. Вам неподвластны страхи и надежды других. Вы можете только убить тело. Это ничего не значит.

Я докажу это. Тебе. Им. Вам всем!

— Тебя казнят прилюдно. Все маги Круга будут наблюдать за сожжением, — преподобная мать отворачивается, чтобы уйти. Она уносит с собой свет.

— Тем веселее мне будет гореть! — несется ей в спину карканье. Столь зловещее, что похоже на пророчество. Пророчество безумного некроманта, грозящего поднять целое кладбище. И понимаешь, что глупость и не под силу, но столько уверенности в голосе, что начинаешь сомневаться — а не под силу ли?

Зря гадаешь. Уже скоро. Совсем чуть-чуть, я чувствую.

Жрица уходит. Не оглядываясь. Уже не думая о заключенном. Ей предстоит еще много дел. В камере вновь темнота — хоть глаз выколи. Вернулись и крысы. Вонь и так никуда не девалась.

Шаги. Мужские. На этот раз — точно он. Пора.

К шороху копошащихся грызунов примешивается новый звук. Будто рвут мокрую тряпку. Будто трещит по швам само мироздание. И раздается рык. Низкий, утробный и угрожающий. Звенят кандалы, сброшенные на каменный пол. К устоявшимся запахам камеры добавляется новый — запах разложения. Сладкий, тошнотворный. Завораживающий.

...