First Day

Тедас похож больше всего на распутывающийся клубок ниток старухи, который гоняет по полу ошалелый кот, когда за окном валит снег и еще слишком рано, чтобы устроиться на коленях хозяйки и чутко задремать. Всплывают наружу давние ссоры — листки, впутавшиеся в пряжу, вырывается пылью всеобщее недовольство, лезут распустившейся от когтей шерстью из нитей обиды и разногласия. Тедас раздирает война — кровопролитная, словно подслеповатая старуха умудрилась поранить руки спицами, — а кот катает клубок по полу. И будет продолжать катать, пока от него не останется одна пряжа…


Бетани давно не похожа на ребенка — высокая, с прямой спиной и холодными глазами, она вызывает невольное восхищение и излучает самоуверенность, но все равно, вольно или невольно, хранит глубоко в себе все самое нежное и искреннее — все то, что нельзя показывать в жизни Серого Стража.
 
В Ансбург приходит зима — настоящая зима со снегом, мелким, колким и обжигающе-холодным, так не похожим на ферелденские первые пушистые сугробы, ложащиеся огромными горами, пока земля не успела промерзнуть, и Бетани много времени проводит в одиночестве, выгадывая моменты патрулей на Глубинные тропы, когда в обители ордена малолюдно, и разбирает свои вещи.

Платок, который подарил ей отец, вышитая салфетка с ее именем от мамы, высушенный цветок, который принес Карвер: ей тогда было четыре, и она клятвенно обещала хранить его до конца своей жизни, заложенный в книгу «История о Защитнице» Варрика Тетраса, принца Торговой Гильдии гномов.

Находятся в сундуке Бетани на самом дне и письма. Самое последнее написанное мамой, пара весточек от сестры — поверхностных, большая часть с того времени, когда Бет во всем винила ее, с подпаленными заклинанием огня краями, с десяток — от Варрика, в них он до сих пор называл ее «Солнышко» и обстоятельно рассказывал происходящее с ним и остальными. И, наверное, больше пятнадцати-двадцати выведенных ее рукой, но так и не отправленных: они слишком личные, чтобы хоть кто-то имел права их прочитать. По правде говоря, Бетани и писала их для себя и себе, раскладывая по полочкам свои мысли и поступки.

Некоторые Бет даже перечитывает — вспоминает и улыбается, ведь сейчас все проблемы и переживания кажутся ей такими глупыми; некоторые каждый год порывается выбросить или сжечь — одно движение рукой — но в итоге просто снова убирает их на самое дно сундука.
 
Но самое нежное и самое важное она так и продолжает хранить в себе, боясь потерять, передав чувства словами, — первую влюбленность, детскую восторженность, горько-приятные, теплые воспоминания.
 
В детстве Бетани представляла своего принца — с голубыми глазами, как у Карвера и мамы, и высокого, храброго и доброго, как отец. И ее принц спустя несколько лет появился, будто скопированный с девичьей мечты, и был действительно принцем — высоким и голубоглазым, с луком за спиной. А Бет в то время была простой девчонкой из Нижнего города, беженкой в застиранном платье и с платком на шее. Это сестра могла самоуверенно заявлять, отстирывая в лачуге Гамлена кровь с дырявой рубахи, что ее не достойны даже короли, и в самом деле так считать, Бетани же оставалось лишь украдкой наблюдать за своим принцем в Церкви, притаившись на последнем ряду скамей.

Цепляться за детскую влюбленность, незамутненную отношениями и реальностью, оказалось легко, и Бетани до сих пор за нее цепляется. Когда боится, когда сомневается, когда почти ненавидит, она просто закрывает глаза и видит серьезное лицо — и успокаивается.
 
В Ансбурге готовятся к праздникам в спешке и без радости. Общими усилиями драят полы — кто в назидание, кто просто так, помогают кухаркам — преимущественно носят вино и мясо из погребов и режут овощи, передвигают столы в обеденном зале. Помещение наполняется голосами и громким хохотом уже ближе к вечеру, когда все садятся рядом и пьют вино, рассказывают о том, что пережили за прошедший год и что еще хотели бы увидеть. Бетани говорит, что мечтала бы побывать в Антиве, потому что там тепло и наверняка красиво, и вернуться ненадолго в Ферелден.

Натаниэль Хоу понимающе ухмыляется в кубок — он приехал сюда, в марчанский орден, уже после нее — и замечает, что все истинные ферелденцы хотят рано или поздно вернуться домой.
Бетани Нат кажется похожим на ее принца: он так же высок и ловко обращается с луком. Только лицо у него не серьезное, скорее, насмешливое, и глаза не голубые, как киркволлское небо, а серые, словно тучи, нависшие над Ансбургом. Или над Ферелденом.

После третьего кубка с пряным вином — она все еще сидит прямо, потому что почти полностью разлила второй — Бет устало вздыхает и грустно улыбается. Она не замечает, как летит время. Она не была дома восемь лет и почти год не видела сестру — жива ли она, цела, все еще с Андерсом? — с первого столкновения магов и храмовников в Киркволле. Она уже с полной уверенностью не может сказать, где именно дом. Впрочем, где именно сестра, Бетани тоже предположить не в силах.

Натаниэль снова понимающе ухмыляется, и Бет кажется, что они в одной лодке: без дома и без семьи, но с долгом, замешанном на скверне и крови, и несколькими десятилетиями жизни среди Серых Стражей впереди.
Порядком опьяневшую, уже глубокой ночью — большинство остается сидеть в обеденном зале до утра в компании друзей и вина — до женских спален, одну из которых она делит с еще одной магессой и гномкой с темным клеймом на щеке, Бетани проводит Хоу, поддерживая ее за талию — почти обнимая — на лестнице и около порога. Почему-то рядом с ним думать о своем принце не получается: он резко становится детской выдумкой, сказкой, никогда не существовавшей и никогда не значившей достаточно для того, чтобы воплотиться в жизнь.
 
На протяжении восьми лет Бетани закаляет и обрабатывает себя: не показывает эмоции, все держит в себе, учится быть взрослой, как ей кажется, и одновременно остается сущим ребенком, не желающим отказываться от старых фантазий.

Себастьян Вель — собирательный образ, ничего не имеющий общего с реальным человеком, идеализация девичьей мечты о принце.

Натаниэль Хоу — тот, кто улыбается ей с самого начала, кто оттесняет ее за свою спину на Глубинных тропах, кто развлекает ее рассказами об Амарантайне и Героине Ферелдена, остановившей Мор, на общих патрулях в окрестностях Ансбурга. И прижиматься к нему — тепло и по-настоящему, так, что слышно, как стучит его сердце и как тяжело он дышит ей в макушку, что чувствуется, как напрягается его спина и как он, пытаясь сдержаться, все же подается вперед.

Наутро приходят вести из Старкхевена: пойман и повешен мятежный принц, пытавшийся захватить трон, издревле занимаемый родом Велей. Говорят, что он последний сын, который не был убит несколько лет назад. Говорят, что он всего лишь самозванец-бродяга, охотливый до денег и власти, умевший рассказывать красивые небылицы.

Бетани не обращает на слухи внимания. Голова гудит — отчасти даже приятно, а напротив нее сидит Нат, упорно предлагающий ей взять пример со всех остальных и начать завтрак после Первого Дня с вина, а не обыкновенной воды. Бет лишь безразлично пожимает плечами и украдкой хитро ему подмигивает.

Натаниэль Хоу совсем не похож на ее принца — у него темные волосы, серые глаза и красивая улыбка.
Бетани это знает и совершенно не расстраивается. Потому что ей больше не нужен принц.

Ей нужен Натаниэль Хоу.


Хоук думает, что ей чертовски везло в жизни: все, чего ей хотелось, — положения в обществе, например, — она рано или поздно получала. И, наверное, ей следовало хотя бы изредка мечтать о любви и своем избраннике, представлять его перед сном во всех подробностях, начиная с телосложения и заканчивая родинками на лице. Мама, как она когда-то рассказывала, сидя взаперти в особняке Амеллов, больше походившем на неприступную тюрьму, часто ждала своего мужчину, который просто пришел бы и забрал из мира наигранных улыбок в свой, настоящий, мир. Бетани еще в детстве решила, что выйдет замуж на принца — благородного и честолюбивого. «В идеале грабящего богатых и раздающего золото и еду бедным», — всегда хихикала Хоук, но так, чтобы сестра ни в жизни ее не расслышала. Впрочем, у Бет и так был свой рыцарь — Карвер, готовый на всевозможные подвиги ради настоящей леди с ободранными коленями и ссадиной на носу.
 
И все вышло так, как они хотели, как мечтали, а Хоук получила вместо принца чудо в перьях с революционными амбициями и обостренным чувством справедливости.

Наверное, именно поэтому они празднуют Первый День вдвоем, сидя в забытой Создателем пещере в лесах между Андерфелсом и Орлеем, прижавшись друг к другу, протянув руки к огню и поочередно отпивая из фляги крепкий и отдающий картофельными очистками эль.

Горит костер, отбрасывает тяжелые тени на стены и лица. Лицо Хоук кажется нежнее и женственнее — черты сглаживаются, становятся мягче, а глаза — теплее, в полумраке меняя цвет с пронзительно-голубых на темно-синий, словно спокойное Недремлющее море. Лицо же Андерса перестает быть настолько бледным и истощенным. Иногда даже чудится, что он улыбается, легко и радостно, просто так, глядя в пустоту. Пожалуй, если задуматься, Хоук и не помнит его беззаботным — только по его рассказам.

Между ними нет безумной любви, да и никогда не было. Их отношения изначально строились на крепкой дружбе, прошедшей испытание временем, и взаимном притяжении, чувстве долга и обязанности, ответственности друг за друга. Для Хоук это — любовь: взаимопонимание и поддержка, родство душ. Для Андерса наверняка есть что-то еще. Она знает, что ее присутствие рядом не дает ему окончательно подчиниться духу внутри, но вряд ли это абсолютно все. Одна из причин. Не единственная.

Хоук с ним тепло и уютно — даже в тишине, в одиночестве, в вечном бегстве от храмовников и войны: они участвовали в слишком многих, чтобы погибнуть или потерять друг друга в этой.

Она, не опуская взгляда, не отводя его от огня, нашаривает руку Андерса рядом и чуть сжимает его ладонь, сухую и шершавую, и придвигается еще ближе — вплотную, бедром к бедру.

Хоук соврала, если бы сказала, что никогда не задумывалась о том, чтобы уйти, оставить Андерса, осесть где-нибудь и начать другую жизнь — не беглой Защитницы из Города Цепей и не жестокой наемницы, а простой женщины, которой подобает держать в руках пяльцы с вышивкой, а не оружие; которая носит простые платья, а не кожаные доспехи; которая отращивает волосы и заплетает каждое утро толстую косу, а не стрижется под мальчика; мечта которой — любимый мужчина рядом и куча детишек, держащихся за ее юбку.
 
Она отпивает еще эля — в голове приятно шумит, а ноги ноют от непроходящей усталости — и закрывает глаза. До того, как встанет солнце, несколько часов, и с рассветом они снова двинутся в путь — в пустынный Андерфелс или к какому-нибудь портовому городу, чтобы двинуться в Ривейн, Антиву или даже Ферелден. Для всех Хоук и Андерс — простые путники, полунищие бродяги, слушающие по кабакам истории и слухи. И только для себя — беглецы.

Люди, уходящие от ответственности.
Люди, убегающие от себя.

— Ты счастлива? — тихо спрашивает Андерс.
Хоук не знает.
Хоук хватает того, что уже есть, потому что ей больше не хочется тянуться все выше и выше, бежать по бесконечным лестницам, чтобы в конце упасть и разбираться о камни. Вопреки своему имени она не Ястреб. Она не взлетит, если сорвется, и не расправит крылья.
И уж тем более, Хоук не Феникс — не восстанет из пепла, обожжется, шагнув в огонь. Прощать Андерса все-таки легче, чем лезть в пекло.
Но означает ли «мне хорошо» и «я счастлива» одно и то же?
— Конечно, я счастлива, — говорит Хоук и улыбается.

Бетани — маленькой девочке Бет — понравилась бы история об их путешествиях и странствиях. Если бы Бет все еще была ребенком, Хоук рассказала бы ей о далеких странах и чужих людях, о других легендах и иных законах. Она обязательно бы рассказала младшей сестре о том, как чуть не срывалась, а он крепко держал ее. Бетани всенепременно бы назвала их историю самой лучшей сказкой — если бы Бет все еще было пять.

— Знаешь, мы могли бы потом завести кота, — замечает Хоук внезапно, — если Изабелла не вернет нам нашего.
Она поворачивает голову и смотрит на Андерса. Тот тихо, на выдохе усмехается и наконец начинает улыбаться.
Просто Хоук ненавидит котов так же, как они ненавидят ее, и искренне считает, что легче победить дракона, чем воспитать пушистый комок с когтями. Даже «их кот», отданный капитану Изабелле на корабль — ловить мышей и греть постель вместо мужчин, не иначе — при каждом удобном случае пытался ее оцарапать.
— Я буду считать это первым пунктом в плане о нормальной жизни.
— Вторым. С меня — кот, с тебя — дом. Или хотя бы кровать в лесу.

Хоук улыбается и еще сильнее сжимает его ладонь, к которой она сама готова ластиться, словно кошка.

Просто когда-нибудь они остановятся.

Когда-нибудь они будут праздновать Первый День в общем доме.
 
И когда-нибудь они станут настоящей семьей.


Амелл ясно помнит, что в детстве, в Круге, обожала праздники — вкусную еду, множество радостных лиц и отсутствие нудных лекций по энтропии. Тогда ей казалось, что нет заклятия усыпления, а существуют просто монотонные голоса старших чародеев и несколько часов, тянущиеся бесконечно долго.

Спустя два десятка лет Амелл всей душой ненавидит праздники — не потому, что ей разонравились счастливые люди и запеченное мясо, но оттого, что теперь их приходится устраивать самой — самостоятельно полы не становились чистыми, а лавки не передвигались с места на место.
 
И Первый День, когда даже серьезные мужчины, воины, без страха идущие в бой с десятками порождений тьмы на Глубинных тропах, носятся на Башне Бдения, словно сегодня первый раз, когда мама разрешила им не спать всю ночь, — не исключение. То есть, конечно, исключение, если и ей, Амелл, кто-то догадывается приготовить подарок — именно подарок, а не очередную бутылку антиванского бренди или орлесианского вина. Об орзаммарском эле ей даже не хочется вспоминать: он и так ждет ее каждый год и каждый день в году по ее желанию или без него. Только такое случается редко: Огрену всегда не до безделушек, а в такие дни — особенно, Сигрун вообще никогда не придавала подобного значения людским праздникам, находя в них только одну положительную черту — возможность выпить за счет чужого кошелька. Остальные почти за десять лет разбрелись по Тедасу: Натаниэль был переведен в орден Вольной Марки, Веланну последний раз видели около входа на Глубинные тропы года четыре назад, Андерс, сбежавший демон знает сколько времени назад, по слухам, которые распространял Хоу, путешествовал с Защитницей, скрываясь от храмовников.

«Но этот Первый День, — думает Амелл, — исключение из всех исключений».

Потому что сегодня приезжает Зевран.

Потому что он привозит письмо из Киркволла.
 
Она вообще себя в последнее время не представляет без вечной переписки — с королевской четой (с момента Мора Алистер перестал оставлять ехидные замечания обиженного на весь свет ребенка в самом конце пергамента), с Кругом магов, с баннами. С рыцарем-командором храмовников Калленом. Их письма никто не назвал исполненными нежности или любви, если бы прочел.
 
Но это было чем-то более важным, чем вошедший в привычку роман. Из-за привычки не ждут писем, словно ребенок новую игрушку. Из-за привычки не сидят над пустым листом часами, думая, как уместить все, что хочется рассказать. Из-за привычки не хранят глубоко внутри надежду, что все изменится, что все станет иначе, легче.

Потому что сложно любить и быть любимой, но не иметь возможности ни прикоснуться, ни находиться рядом.

Потому что одно дело тайком встречаться в Круге магов, переглядываясь в библиотеке и отыскивая пустые кладовки среди ночи, чтобы поговорить, и уже другое — оставаться верными друг другу в огромном мире плетущихся интриг и обостряющихся конфликтов. И в каждый Первый День Амелл убеждает себя: «Каллен приедет, Каллен приедет». И знает, что нет, что рассчитывать бессмысленно. Скорее она доживет до возвращения Создателя, чем он сможет вырваться из своего Города Цепей.
 
В их жизни вообще слишком много цепей, как и писем. Они окутывают каждого и своим весом тянут на дно — обязательства, обещания, долг. В их жизни всегда будет что-то важнее чувств и друг друга. Амелл надеется, изо всех своих сил надеется — когда тебе уже тридцать, и ты видела, кажется, все самое ужасное, что только существует, надежда становится чем-то ненастоящим и почти ненужным, — что это «что-то» никогда не разведет их по разные стороны баррикад окончательно.

Потому что они и так уже в разных лагерях — по праву рождения.

— Перестань хмуриться, милая, — отвлекает Амелл Зевран, развалившийся в кабинете в кресле, придвинув его к ее стороне стола. — Честно говоря, я удивлен, что ты до сих пор выглядишь так свежо. Я с самого начала нашего знакомства — сразу после того, как ты меня пощадила, — был уверен, что лет через десять ты будешь похожа на старуху. Но нет, все так же молода и хороша!
 
От его неприкрытой лести она улыбается.

— Когда я видел Каллена, я предложил ему зачитать — и даже показать! — все написанное в красках, — продолжает Зевран, усмехаясь. Все его истории рано или поздно превращаются в сумбурную, приукрашенную выдумку. — Но он, к моему сожалению, отказался. Поэтому, милая, тебе придется читать самой.

— Перестань называть меня милой, — огрызается Амелл. По привычке, потому что, похоже, только это не меняется со временем.
 
К вечеру в обеденном зале она произносит — как и каждый год — короткую речь: о том, что они уже пережили и что только могут пережить и увидеть, и о том, что не нужно этого бояться. Ей верят и ее слушают. А потом начинается праздник — настоящий праздник с бочонками вина из погреба и веселым смехом. Чуть позже — с пьяными песнями.

Амелл вспоминает Каллена: смущающегося — в Круге, уверенного и серьезного — уже в Киркволле. У них столько было возможностей разойтись, столько возможностей сойти с ума — в кошмарах демонов, на Глубинных тропах, в обоюдном одиночестве, — что даже странно, как все получается… легко и правильно. Хорошо.

Потому что то, что не случилось — к лучшему.

Потому что то, что происходит — не самое худшее. По-хорошему, Амелл может представить тысячи тысяч разновидностей этого «худшего», что ей даже стыдно за свое подавленное настроение. Она ради идей, веря в идею, совершала невозможное. Почему сейчас не сможет?
 
И только после того, как все выпивают достаточно, Амелл уходит и, закрывшись в своей комнате, вскрывает письмо.

«Буду после Первого Дня, — пишет Каллен. Почерк мелкий и размашистый, колкие буквы прыгают по пергаменту друг от друга. — Жди».
 
И она улыбается, спокойно вздыхая.

Потому что это — лучший подарок.

Потому что это — к лучшему.


…Но когда за окном уже стемнеет, а рассвет даже не подумает заниматься, в кресле заснет старуха, крепко сжимая в руках спицы с недовязанным шарфом.
 
Из старого всегда рождается что-то новое; на земле, залитой когда-то кровью, на следующий год обязательно всходит трава, а солнце, несмотря на смерть, продолжает подниматься и падать за горизонт.
 
И поэтому кот устроится на коленях хозяйки, тихо мурлыкая колыбельную для старухи себе под нос, и чутко заснет. А за окном в Первый День будет падать чистый и белый снег.