Почему ты не можешь быть мной? Глава 2. Одни против мира (Часть 2)

Четыре года до начала Пятого Мора. Окраина Лотеринга
 

Хоук
 

Говорят, нет цели выше, чем та, что указывает тебе Создатель. Нет предназначения иного, нежели то, которое готовит он для тебя.

Давет никогда не был идеалистом, никогда никому не служил и никому не поклонялся. Он говорил удивительные вещи, никак не совпадающие с теми представлениями, на которых росла я. За один этот грех Давета стоило забросать камнями, отрезать ему язык и выгнать вон из деревни. А если добавить сюда весь список его темных дел, которые он успел совершить за свою жизнь, так даже сожги мы его безо всяких околичностей на глазах у всего Ферелдена перед ликом Создателя, он бы легко отделался.
Раньше я не обладала решимостью Давета и его раскованностью, чтобы сформировать свое мнение. Но ему я верила гораздо охотней, чем треклятой всемогущей Церкви.

Потому что за всю мою жизнь Создатель ни разу не протянул руку помощи. Ни разу не откликнулся на мои молитвы. Даже не обратил внимание на мои просьбы. Не подал ни одной возможности, ни одного шанса проявить себя с лучшей стороны.

Мы молились ему, а он нас не слушал. Мы просили его, но он бездействовал. Мы отчаялись, а он плевать хотел на нас.
Практика не раз показывала, что мы молимся в пустоту.

И если бы я была уверена в существовании Создателя, то, с ожесточением сплюнув омерзительные на вкус мысли на песок, не постыдилась бы поднять глаза и встретиться с его осуждающим взглядом. И охотно плюнула бы еще раз, чтобы не давать ему шансов передумать. Прямо в лицо. И ни разу не пожалела бы ни единого плевка, сожги он меня хоть заживо за подобное оскорбление прямо на месте.

Я искренне поражалась людям, которым не претила мысль, что кто-то имеет все полномочия вольготно распоряжаться их жизнями.
Люди готовы грызть глотки друг другу за это пустующее небесное пристанище. Наверное, это услащало самолюбие Создателя? Укрепляло его уверенность в собственной значимости?

Я была убеждена, что он и без нас был вполне доволен собой. Просто у каждого псаря должна быть своя свора во всем преданных ему мабари. Что бы он ни приказал им сделать для него, они беспрекословно выполнили бы любой приказ.

Когда слишком долго все остается неизменным, время медленно травит веру. Мы скитаемся по миру в поисках смысла своей жизни, утерянной, упрятанной где-то тайной истины, одинокие в своих убеждениях и взглядах, и продолжаем путь на одной лишь надежде на завтрашний день, которым продолжаем жить вплоть до того момента, когда вчера заканчивается, а заветное завтра так и не наступает… Возникает впечатление, что мы никогда ничему не научимся.

Мы гнием в заточении собственных иллюзий, скрипя навешанными на нас цепями прегрешения.

Просто потому, что даже последняя бродячая собака не проявит к нам жалости, с презрением и брезгливостью обойдя стороной, как свежее нажье дерьмо, или в односторонней ярости загрызет лишь за то, что мы не такие, как все, и обладаем способностями, дарованными не всем и потому внушающими страх и тревогу… А Создатель трусливо отвернется, делая вид, что не в его полномочиях дать нам возможность проявить себя с лучшей стороны.

Мы ведь ничего не сделали!

Рано или поздно подобная участь настигла бы меня. Я была достаточно сознательна, чтобы внимать всем наставлениям отца, строго следить за каждым своим словом, чтобы никакие намеки, никакие неосторожные мысли не проступили сквозь свойственное детям неутомимое стремление распахнуть свое доверчивое сердечко миру. Мне приходилось буквально запирать себя в рамках запретов, прогибаясь под условия и общественные убеждения. Будучи отступницей с самого рождения, я все же оставалась ребенком, нуждающимся в общении, в друзьях, в ком-то, кому я могла довериться, не оказавшись после этого закованной в моральные цепи непробиваемых стен Круга.

Если бы не Давет, я бы давно свихнулась от одиночества. Он был всем тем, чего мне так не хватало в жизни. У меня никогда не было закадычной подруги или друга, и разговоры с другими детьми никогда не заходили дальше моего имени и описания дневных событий. Любое углубление в личную тему в моих мыслях всегда начиналось с фразы: «Понимаешь, моя основная проблема состоит в том, что я маг…», а заканчивалось примерно: «…ты ведь никому никогда не расскажешь, клянешься?» и роковым стуком в нашу дверь.
Постепенно дети стали сторониться меня, угрюмой и неразговорчивой девочки с огромными диким глазами, перешептываться и презрительно хихикать, украдкой поглядывая на меня, и мне приходилось терпеть эти унижения с гордо поднятой головой, сжимать дрожащие губы, сдерживая слезы обиды и ярости, и вести себя, будто это и вовсе меня не касалось; привыкать к подобным условиям жизни, свыкаться с мыслью, что так будет всегда, встречать подобное обращение с несвойственным для ребенка достоинством, в то же время скрывая, насколько показным было это чувство, настолько тяжело мне приходилось порой, не имея возможности высказаться, выплеснуть им под ноги всю ту грязь, которая продолжала накапливаться.

В то время как все дети хотели чем-то отличаться, быть лучше других, я мечтала стать такой, как все, абсолютно обыкновенной деревенской девочкой. Порой меня терзали мысли о том, что я намного лучше чувствовала бы себя в Круге, где могла бы вести себя свободно в окружении себе подобных и никак не стеснять себя в общении на совершенно разные темы, включая магию. Но я не смела озвучивать эту мысль: родители делали все, чтобы уберечь меня от такой участи, и от стыда за подобные недопустимые мысли меня буквально бросало в жар.

Товарищи по играм в детстве, предметы воздыхания — чуть позже, сердобольные соседи, нередко угощавшие меня пирогом или ягодами за неустанными попытками разговорить… но я никогда не имела возможности по-настоящему высказаться.
После игр дети всегда собирались у кого-то в доме на ночь, где запирались в комнате со свежеиспеченным матерью в честь такого события — первый ночлег ребенка с друзьями — печеньем и делились своими тайнами… вели себя как обычные дети. Как друзья. Я же непонимающе наблюдала за тем, как они разбегаются, в упор не замечая меня, и с болью обиженного ребенка, оставшегося в одиночестве, растерянного, не знающего, почему все происходит именно так, впитывала каждый стук захлопывающейся передо мной двери, отдававший в голову страшным осознанием того факта, что я действительно одинока. И вопреки тому, что мы часто перебирались с места на место, ситуация оставалась прежней: я не могу и никогда не стану обычной. На протяжении всего детства у меня не было ни дня, когда бы я не чувствовала себя разбитой, отвергнутой всем миром, недостойной таких простых радостей, как ночлег с другом, разговоры о сокровенных желаниях, мальчиках, путешествиях и тому подобной детской ерунде. Казалось бы, намного проще было вообще никогда не выходить на улицу.

Когда я стала старше, ничего не изменилось. Я по-прежнему не знала, как вести себя с этими простыми людьми, и единичные разговоры на общие темы были всем, чем я могла довольствоваться.

Но, встретив Давета, я с лихвой компенсировала все то, чего мне так не доставало раньше. Я не верила в подобные глупости, однако мне все чаще казалось, что его появление в моей жизни стало не иначе, как судьбой, чудом, и другие варианты просто не приходили мне в голову.

Я поняла, что даже из обители смерти есть множество тайных выходов. И Давет был живым примером человека, который не единожды их находил.

Давет ворвался в мою жизнь, полную душевной гнили, зависти и ощущения собственного бессилия перед условиями, в которых я была вынуждена жить, свежим ветром; вытащил истинную меня из того «ничто», в которое я себя затолкала; показал мне уникальные альтернативы моей самоотрешенности. Он стал для меня ярким примером для подражания, отражением моего ближайшего будущего, тем, кем я отчаянно хотела быть. Он заставил меня встать и попробовать, не прилагая почти никаких усилий, заставил переступить через свою нерешительность и действовать.

Давету удалось убедить меня в том, что все мои бесконечные проблемы, страхи и постоянные ограничения являлись не более чем плодом моей фантазии, последствием воспитания, впитанных мною понятий и представлений, навязанным обществом мнением, будто магия может приносить одни только беды, и толку от нее никакого. С его помощью я начала пусть медленно, но упорно и непрерывно преодолевать свои внутренние препятствия, барьеры, отделявшие меня от тех целей, которые раньше казались для меня недостижимыми. Давету хватило нескольких месяцев, чтобы исправить то, что я натворила, грубо говоря, за шестнадцать лет своей жизни, и превратить нечто недосягаемое во вполне себе реальное.

Предоставленные Даветом новые возможности позволили мне теперь совершенно спокойно находиться в обществе, сохраняя невозмутимое выражение лица, искусно притворяться, постепенно приобретая твердую, достаточно надежную для отступника почву под ногами. Давет взрастил во мне прочную уверенность, и под его влиянием я, обретя репутацию приятного в общении, внимательного к своей семье, рассудительного, дружелюбного и щедрого существа, влюбила в себя всех соседей и развеяла всякие возможные сомнения, обелив себя в глазах всех окружающих до абсолютной невинности и чистоты. Сердобольные и добродушные, они решили, что я просто была очень робкой девочкой, которая приехала издалека в незнакомое селение, и привыкание к новому дому для нее происходило медленней, чем у других новоприбывших. Мне эта история тоже пришлась только на руку, и все остались счастливы. Избавившись от страхов и предрассудков, буквально родившись заново, я перестала волноваться за себя и свою безопасность. Я четко осознавала свои границы, знала, кем являюсь и какие у меня преимущества.
Да, пускай у меня все еще не было хороших друзей среди сверстников, но теперь эта проблема, переставшая быть проблемой как таковой, не задевала ни капли моего внимания. Я не нуждалась в друзьях, дивясь тому, какой острой раньше была эта потребность… Я равнодушно и порой холодно встречала попытки тех, кто никогда раньше не замечал меня, завести со мной дружбу или какого-либо другого рода серьезные отношения. Поделом им всем.
У меня был Давет.

И я ужасалась всякий раз, когда перед мысленным взором вспышкой проносилась вся та жизнь, прежняя жизнь, в которой не было Давета, и в том же ужасе, медленно переходящим в сладкое, физически сильно ощутимое состояние внутреннего умиротворения, уравновешенности, осознавала, что та жизнь начала постепенно перестраиваться в тот момент, когда мы впервые встретились, и окончательно поменялась, когда он, лишивший меня всякой возможности мыслить, думать, произносить что-то, кроме втянутого в бесконечный сбивчивый стон его имени, на которое еле хватало дыхания, жадно обхватив своей мускулистой рукой мою прижатую к его бедру ногу, стягивал с нее сапог. Будучи ребенком, я боялась и потому зацикливалась на бесконечных правилах, робея перед деревенскими ребятишками, когда речь заходила о чем-то более серьезном, чем совместные игры, что послужило причиной моего одиночества. Внутри я порой задыхалась от переизбытка эмоций. Мне всегда приходилось искать утешение у отца, прошедшего тот тернистый путь, на который только ступила я, и у матери, которая преданно следовала за ним до самого конца. Не то чтобы я была недовольна… Просто меня окружали обычные люди. Мне нужно было сливаться с ними. Но носить с собой эту тяжесть, натянуто улыбаться, притворяться завороженной новым трюком деревенских мальчишек или увлеченной пьяной дракой становилось все труднее. Я устала от постоянной лжи.

И в самый последний момент, когда я почти сдалась, появился Давет.
И изменил полностью мою жизнь.
Я нуждалась в нем. Как никогда нуждалась. И эта нужда быстро переросла в естественную потребность.

Причина была проста.
Я не знала, кто я. Пыталась обрести себя. Эта была задача любого человека, только многократно усложненная моей магией. Когда же Давет узнал мою тайну, я была готова расплакаться, приготовившись разом потерять все самое дорогое, что было в моей жизни, однако попридержала слезы до худшего случая, осознавая, что его реакция в корне отличалась от той, которую я ожидала по всем канонам классического жанра. Может, проведи он в нормальной семье с привычными для всех взглядами чуть больше времени, он бы возненавидел меня сразу, невзирая на ту дружбу, что уже тогда связывала нас, безотчетно, исключительно по убеждению, как это было принято в ситуации с магами. Мне было стыдно за подобные мысли, но сейчас, когда никто, кроме меня, не слышал их, я могла немного побыть эгоисткой. Мне не нравилось, что ему выпала столь тяжелая доля, мне было жаль. Но если бы жизнь не предала его таким испытаниям, сейчас он, возможно, был бы более принципиальным, и одному Создателю известно, где и кем я была бы без него!.. Давет прошел через слишком многое, чтобы сохранить какие-то принципы. От большинства из них пришлось отказаться, чтобы выжить.
Казалось, что всякий раз, когда Давет проходил через очередную преграду, приходилось что-то, что он не мог взять с собой, оставлять позади, и так он лишился слишком многого, чтобы попробовать наверстать упущенное. Каждый раз он учился выживать заново. Поэтому сейчас ему было наплевать, кто я. Будь я даже самим демоном, магом-храмовником, малефикаром, мертвецом, я бы ничем Давета не удивила.

Мне нравилось, как он относился к жизни, многократно упрощая те вещи, которые всегда казались мне слишком сложными, чтобы справляться с ними в одиночку. Он не боялся меня только потому, что я была не такая, как все. Его и вовсе не волновало бытующее вокруг мнение, что маги — чудовища. Давет не переставал общаться со мной, с каждым днем бесстрашно приближаясь, даже невзирая на то, что я могла разорвать его на части, даже не прикоснувшись.

Я знала, что была хороша как боевой маг и защитник, но до последнего не знала, как прожить с этим даром следующий день в обществе, от которого его нужно было постоянно прятать.
Давет сделал меня лучше. Он выбил из меня этот страх. Он влюбил меня в мою собственную магию и научил жить с ней, не зная хлопот.

Иными словами, он подавал мне неплохой пример того, как можно стать своей среди чужих.

И меня поражало, как после всего того, что он пережил, Давет мог еще оставаться столь жизнелюбивым. Безразличие ко всему, холодное внутреннее опустошение и пустые, мертвые глаза, не верящие ничему в этом мире, — так можно было узнать человека, шагавшего на краю обрыва рука об руку с самой смертью. И эти характеристики совсем не соответствовали образу Давета и никак не вязались с его отношением к жизни. Он привык бороться за каждую секунду своей жизни, потому что ценил ее, потому что хотел сохранить хотя бы что-то в своей жизни, за что стоило трепыхаться. Его увлекала жизнь; не было ни минуты его времени, потраченной впустую. Давет всегда учился чему-то новому, оттачивал навыки, доводил до совершенства, упиваясь собственными достижениями, чувством собственного превосходства. Своей непобедимостью.

Это укрепляло мою веру. Его поведение убедило меня в том, что я слишком рано похоронила свою жизнь заживо.

Всему, что он умел, Давет научился сам. Никто никогда не показывал ему, как стрелять из лука. Никто никогда не показывал ему, как правильно держать кинжал, как управлять им, как двигаться на поле боя, неуловимой смертоносной тенью сметая врагов, точно поднимая опавшие листья ощутимым, но никогда никем не тронутым и не видимым ветром…

Никто никогда не предупреждал его, что жизнь никогда не бывает такой легкой и беспечной, какой она кажется ребенку, сидящему на маминых коленках у теплой печки. Давету пришлось испытать на собственной шкуре всю тяжесть этой суровой правды раньше других. Всему, в чем он был искусен и опытен, Давет научился, еще будучи ребенком. Сейчас он умел так много, что мне оставалось лишь гадать, существовал ли предел его способностям. Он постоянно развивался, постоянно прогрессировал, порой шагал вперед, стекая то своей, то чужой кровью очередных утрат, исключительно на морально-волевых усилиях, принося себя в жертву по кусочкам, но никогда не сгибал ноги, потому что знал, что это будут его последние жертвы. И они станут абсолютно напрасными.
Он стал непобедимым.
Но какой ценой?..

Мне приходилось держать в себе свою страшную тайну в течение длительного времени и искать сочувствия и поддержки у родителей, единственных во всем мире людей, которые меня понимали.
У Давета не было даже этого.

Может, поэтому он откровенно смеялся надо мной, когда мне пришлось раскрыть свою истинную сущность, и страх быть отвергнутой или загнанной в Церковь так явно читался на моем лице, что даже слепой бы заметил. Я чуть не подавилась собственной слюной, медленно стекающей вниз на упавшую с грохотом челюсть, когда он просто пожал плечами и со своей коронной усмешкой произнес: «Ну с кем не бывает!» Для него я была чем-то вроде «всего лишь маг, и что тут такого ужасного, я не понимаю и никогда не понимал этих глупых фанатичных людишек, которые как стадо скота: куда скажешь, туда и пойдут, неважно, обрыв там или лава». Давет не просто видел ужасные вещи, которые любого иного, чуть более слабого, чем он, могли поставить на колени.
Он творил их, испытывал на себе, и присутствие рядом мага вряд ли могло его напугать. Наоборот, он извлекал из моей магии выгоду, а мне просто нравилось быть полезной.

Выживание вошло у него в привычку, в обыденное занятие, ничем не отличающееся от остальных.

— Впечатляет, — всей вложенной доли сухости и скептицизма не хватило, чтобы скрыть восхищение, и я артистично поклонилась в знак благодарности. — Ты только что убила своего первого малефикара.

Я, конечно, почувствовала всплеск незнакомой мне силы, однако будучи поглощенной спасением Давета, когда увиденная картина высушила во мне все живое, оставив лишь пульсирующий на кончиках пальцев огонь ненависти, я не придала этому значения. Отец редко упоминал о подобной магии, а я и не спрашивала, уверенная, что это никогда не коснется меня. Давет обогатил мои знания в этой области, наученный горьким опытом, ибо он не один раз сталкивался с ослепленными амбициями или страхом магами, и только благодаря его опыту нам удалось прикончить ублюдка так быстро. Дурное предчувствие, немедленно потащившее меня к берегу, лишь упростило задачу.
Давет знал свое дело. Никто и ничто не могло его сразить. Прочная броня воли защищала его разум от неестественного внушения. В противном случае магу не понадобилось бы прикрытие. И меня не удивило то, как он превратил сегодняшнюю бойню в повседневную вечернюю тренировку.

Прежде чем я успела озвучить свой вопрос, Давет уже дал мне ответ, мотнув головой в сторону озера.

— Круг магов, моя дорогая, — я все еще привыкала к его манере отзываться о страшных для меня вещах столь беспечно, но, по крайней мере, это означало, что ничего серьезного действительно не происходило, и нам не о чем тревожиться. На данный момент. — И, скорее всего, ферелденский, но суть одна — сбежал. Прибился к шайке разбойников, овладел их разумом и заставил напасть.

— И много их здесь может быть? — охватившее беспокойство заставило меня машинально дернуться в сторону деревни. — Я должна предупредить отца…

— Успокойся, — его крепкая рука ухватила меня за запястье и мягко провела по предплечью. — Не беспокой родителей зря. По мнению твоей матери, хуже общения со мной уже и быть не может! — его прикосновения успокаивали. — Все будет нормально. Храмовники просто так это не оставляют… И, похоже, он был единственным. На данный момент. Обычно они либо действуют сообща, либо вспарывают друг другу животы до того, как искать себе жертв, — он перевел внимание на убитого мага, надеясь найти по привычке что-нибудь более-менее ценное. — Прости, Скай, но тут даже твоя магия будет бессильна. Так что ночью не разгуливай по окрестностям. То, что он появился посреди бела дня, означало исключительно его неопытность. Мне повезло, что ты появилась вовремя, так же, как и повезло, что он был один. Два и больше магов крови — это уже серьезная ситуация. Ты ударила по нему, когда он был уязвим. Я имел неосмотрительность столкнуться с подобными пару лет назад. Мы два раза чуть не познакомились с верховным демоном, пока я пытался найти способ, как бы половчее провернуть свою резню… Меня спасло лишь то, что то были дурачки, которые сами толком не знали, что делали.

Моя вполне оправданная уверенность в его неуязвимости, осознание того, что он уже сталкивался с подобным, выживал и точно знал, как действовать, давало мне бесценное в жизни отступника чувство защищенности. Рядом с Даветом я могла быть настоящей, быть слабой, хрупкой, зашуганной, как дикая кошка, насколько угодно настоящей! Потому что знала, что пока он был здесь, мне ничто не угрожало.

— А вот насчет демонов ты зря…

— Почему? — он присел на корточки, полностью поглощенный осмотром трупа на предмет потайных кармашков, но я знала, что он хмурится, ожидая от меня подвоха.

— Потому что ты настолько ужасен и великолепен, что даже демоны готовы просить у тебя аудиенции с целью выпросить пару тактических советов на будущее! — это было легкое кокетство, но если взглянуть правде в глаза, он действительно был таким, как бы старательно я ни иронизировала.

— Это само собой, — охотно согласился он, но на меня даже не взглянул, — но со вспоротым животом и выпущенной кровью не очень удобно вести беседы о боевом и тактическом мастерстве.

— Мне казалось, ты и на виселице не прекратишь ехидничать, — фыркнула я, плохо скрывая раздражение, вызванное его извечной привычкой обыскивать свои трупы. Кажется, он висел над ними целую вечность, хотя не прошло и пяти минут.
Как капризный ребенок, я хотела, а точнее, требовала его внимания.

Ревновать к трупам было, конечно, глупо, но душить в себе яростную собственницу, наивно предполагая, что настал-таки тот долгожданный день, когда Давет будет всецело принадлежать мне, — тоже. Попытки выбить из него простое «ты мне нравишься» или «ты мне дорога» являлись пустой тратой времени. И не то чтобы я сильно огорчалась… Он вообще не умел разговаривать на такие темы, но то, что он до сих пор был со мной, являлось неоспоримым показателем его благосклонности, не требующим, в принципе, никаких словесных подтверждений. В случае претензий ему на помощь приходила всегда безупречная мужская логика: девушка, единственный экземпляр, что немаловажно, ела приготовленную им птицу в подаренной им броне с украденными им на свой страх и риск клинками и поверяла ему свои магические тайны уже на протяжении трех лет! О каких, задница Андрасте, подтверждениях шла речь?!
Так мой великий «хитрец» уходил от прямых ответов. И я старалась особенно не давить на него своей, как он это любил называть, «сопливой сентиментальностью».
Я знала причины.

Но Давет был только моим. И я никогда и ни с кем не собиралась делить его. Ни с жизнью, ни со смертью, ни с невероятно привлекательными карманами, обыском которых он занимался вместо того, чтобы поскорее заняться мной, в то время как уже завтра он покинет меня.

— Заманчивое предложение, но я не люблю выступать перед публикой. Мне нужно репетировать. Еще в течение лет так хотя бы двадцати.

Пока он шарил по карманам второго и третьего трупов, от безделья я постаралась, но так и не сумела представить себе тот момент, когда его поведут на виселицу.

— Очень многим хотелось бы тебя послушать, — я все-таки капитулировала перед собственной ревностью и направилась к Давету, нарочно обходя стороной. — Кто, как не я, будет вечно спасать твою аппетитную задницу, Давет?

Подействовало. Медленно он поднял на меня внимательный взгляд, пытаясь разгадать, что именно было у меня на уме, и спустя пару секунд нашего непрерывного зрительного контакта поднялся на ноги, покорно забывая о мертвецах. Заходя за него, я протянула руку, чтобы указать на то место, которое упомянула, но, игриво подмигнув, резко убрала руку так, что его попытка поймать ее провалилась. И очень неуклюже.

— Вот она, твоя хваленая ловкость! — мне нравилось ставить самого ловкого и быстрого человека на свете в неловкое положение.

— Это все, что ты усвоила у своего учителя? — усмехнулся он беззлобно, предприняв попытку поймать меня еще раз, такую же неудачную.

— Нет, — спокойно ответила я и кивнула в сторону мага. — А вот он успел чай заварить, пока обводил тебя вокруг пальца.

— Неужели ты думаешь, что я бы не убил его без твоей помощи? — он нахмурился и сложил руки на груди, все еще не видя себя побежденным в этой ничего не значащей словесной дуэли.

— Да, — с непередаваемым оттенком ехидства ответила я и невинно захлопала ресничками, представляя собой несколько чудаковатый образ холодной и безукоризненно невозмутимой меня. Все эти лишенные всякого энтузиазма и, что более важно, смысла споры, почти всегда разрешаемые в мою пользу, не имели никакого значения в наших отношениях — простая забава и ничего более. Но унаследованное (кажется, от матери, ибо отец на моей памяти всегда был человеком мягким и уступчивым, что ни в коем случае не делало его слабым и безвольным, просто гибким в общении и неизменно всегда добрым) упрямство никогда не позволяло мне допустить такой расклад, в котором я проигрывала, неважно, будь то детская перебранка или серьезное столкновение.
И Давету нравилась эта моя черта. Он находил ее забавной и в то же время полезной.

— Скай, ты дурачишься.

— Угу, — я пожала плечами и состроила ему рожицу, получив взамен снисходительную улыбку.

Давет легонько щелкнул меня по носу, как шаловливого ребенка, и я почувствовала, как руки сами тянутся к нему, чтобы обнять, чтобы физически убедиться, что он рядом, и он мой.

Давет эти объятия принял, хоть и ненадолго, но для нас это было уже огромным достижением. Давет долго не воспринимал всерьез все эти мои ни к чему не приводящие «телячьи нежности», многократно убежденный, что в них есть смысл только перед физической близостью, но со временем мне удалось переубедить его, придавая глубокий смысл даже легким секундным прикосновениям. Постепенно Давет смирился с моей привычкой постоянно целоваться, обниматься, ласкаться просто так, без особого повода, и начал поступать так же.
И, кажется, ему это даже нравилось, хотя виду он не подавал. Я не пыталась изменить Давета, я не хотела что-то менять в человеке, которого сама приняла в свою жизнь таким сложным преступником-недотрогой с навалом внутренних демонов и конфликтов, ставших последствием его регулярных принудительных визитов в ад. Но для того, чтобы успешно развивать отношения в том направлении, в которое они столь стремительно свернули, мне нужно было подавить все его страхи перед серьезными чувствами, «приручить» его к себе, к своей близости. Завоевать доверие отвергнутого и обманутого целым проклятым миром человека было не так-то просто.
Но оно того стоило.

— Что ж, — подытожил он, поднимая руки вверх в знак принятого поражения, и попытался изобразить искреннюю улыбку, которая вышла чуть кривоватой, но, по крайней мере, основную задачу выполнила. — Тогда я рад, что являюсь везучим.

— Ты вообще мастер притягивать неприятности, Давет.

— Ну с таким товарищем я, возможно, являюсь самым везучим во всем Тедасе! — мы должны были посмеяться и закончить на этом, но он даже не пытался мне льстить, и слышать подобную скрытую похвалу от человека, у которого выживание в самых тяжелых условиях являлось своего рода увлечением, было более чем приятно.

— «Возможно» здесь определенно лишнее. Моя плохая сторона дает о себе знать… Сначала нам нужно справиться с ужином, — распорядилась я, помахав перед ним тряпичной сумкой. — Почувствовать себя самым везучим ты сможешь позже… ближе к ночи.

Его взгляд был достаточно красноречивым, чтобы донести до меня всю жаркую обоюдность моего желания, ибо его мысли точь-в-точь, движение в движение единого ритма повторяли уже всплывающие в предвкушении яркие образы…

— А с зайцем не было бы проще? — поинтересовался он, когда его взору представилась большая мертвая птица, не без позорных оплошностей добытая мною нам на ужин.

Моя хитрая улыбка и озорной блеск в глазах словно бы говорили, что я все четко продумала, на несколько шагов опередив его.

Я потерла большой и указательный палец друг об друга, и между ними вспыхнули искры. Через две секунды от перьев остался лишь запах гари, а моя ухмылка приобрела прямо-таки нахальную окраску.
У меня хороший учитель.

— Разумеется, — добродушно хмыкнул он. — С кем поведешься…

— Конечно, это все твое благотворное влияние. Мне проще выдумать новое заклинание для приготовления еды, чем сделать это вручную…

…Ужин прошел в напряженной атмосфере под гнетом предстоящего расставания на неопределенное время; время — единственный инструмент, созданный людьми, которым мы так и не научились работать… единственное выдуманное самими людьми неизменное обстоятельство, которое мы так и не научились ценить; возможность, которую так и не научились использовать.

Наши разговоры были настолько тяжелы, что я даже не получила никакого удовольствия от восхитительно приготовленной Даветом птицы. Но почему-то я сама заводила разговоры, итоги которых прекрасно знала.
Мне хотелось слышать его. Спорить с ним. Смеяться с ним. Мне хотелось запомнить каждый звук его голоса, интонацию, настроение…

Наши пути, вынужденные разойтись завтра с первым проблеском рассвета, могли и вовсе не сойтись вновь в будущем, таким неясным и шатким оно являлось. Столкнувшая однажды две родственные души судьба предавала нас жесточайшим испытаниям на верность и выдержку, и даль, в которой растворялись их тени, вновь покрывал туман неизвестности.

И вот я завтрашним утром должна буду вновь раствориться в распыленном свете красного деревенского солнца, чтобы вернуться к унылым тоскливым будням без Давета. Он же скроется в утреннем тумане, никому из нас не дающем покоя, сольется с ним, точно ночь, и направится прямиком в Денерим, единственное место, которое могло приютить такого, как он, и прокормить, окупая при этом риск…

Не только взаимная симпатия связывала нас, но и узы укрывательства. Мы оба были отступниками, чужими здесь, среди обычных людей, и нам постоянно приходилось скрываться, переживать в себе все обиды, заставлять себя дышать вопреки удушливому одиночеству, противиться страхам и упрямо твердить себе, что мы не такие. И теперь, когда нас стало двое, мы не могли припомнить, насколько невыносимо было нести это бремя в одиночку. Мы оба держались, но порой наши страхи проявляли себя, и казалось, что все уже кончено, и только чудо заслоняло нас собой, позволяя оставаться неразоблаченными…
Только когда нас стало двое, стало немного проще быть теми, кем мы являлись. Мы отыскали друг друга в тот момент, когда каждый из нас был готов сдаться, и вдохнули друг в друга силу, обрели новый смысл, причину продолжать борьбу. По словам Давета, я была единственным человеком, который доверял ему и понимал род его деятельности, никогда не отворачивался в трудные минуты, никогда не смел упрекнуть в чем-то, а он в свою очередь проявлял уважение к моей семейной тайне, считая себя счастливчиком, нашедшим в этом огромном холодном мире теплый лучик надежды в моем лице, ощутивший близость родственной души, человека, который разделял его взгляды, говорил о правде без тени страха и ни разу не осудил его…

Все это время навязчивый колокольчик чего-то несовершенного терзал своим звоном, и я не могла больше ждать.

Передав Давету покрывало, я принялась суматошно рыскать в своем походном маленьком мешочке.

— Что ты ищешь? — в выжидательном взгляде, направленном на мои руки, зародилось сомнение, превращенное моим упорным молчанием в страшное подозрение.

Кажется, он машинально стал перебирать в голове возможные варианты внезапной перемены в моем настроении — привычка, обычно спасающая положение в людных местах. Я немного расслабила лицо, чтобы не казаться такой серьезной и встревоженной.

— У меня кое-что есть для тебя, — решительно произнесла я, готовая держать оборону перед яростной волной сопротивления, хотя в моей душе творилось Создатель знает что.

Он застыл, тупо уставившись на меня в тот момент, когда тишину вокруг заполнил потерянный где-то праздничный звон…

Происходящее казалось Давету настолько невероятным, что пока я действовала, крепко и непреклонно держа его ладонь, он даже не пытался противиться, не сводящий ошеломленного взгляда с туго перевязанного мешочка, точно я вот так просто передала ему редкую диковину, которую он искал всю свою жизнь.
Давет молчал — как мне казалось, с осуждением, — надеясь таким образом выбить из меня уверенность в том, что я делала. Но я действительно знала, что делала. Даже не столько ради него, сколько для себя.

Звон золотых монет вернул Давета в реальность, и он, как я и ожидала, немедленно протянул его обратно.

— Хоук, — я невольно поежилась, услышав из его уст свою фамилию вместо привычного «Скай», и угрюмо вздохнула, понимая, что легко не получится. — Я… не могу это принять. Не могу.

— Можешь, — с напором протянула я. — Я специально приберегла их для тебя. Или ты захочешь швырнуть мне их в лицо, нанести удар своей неблагодарностью и самолюбием?

— Не говори глупостей, — нарочито смелая усмешка — признак самозащиты, и он продолжал держать мешочек на вытянутой руке, не сжимая его. — Причем тут вообще самолюбие?.. Просто… я не могу взять твоих денег, Хоук.

— Что именно тебе мешает? — с вызовом поинтересовалась я, настроенная любыми способами сломить его.

— Хоук… — надломленно протянул Давет, умоляюще глядя на меня. — Я благодарен тебе, правда… но это уже слишком. Я не могу взять чужих денег… Не усмехайся, ты поняла, что я имею в виду! Я не могу взять конкретно твоих денег, это совсем другое… Мои принципы, мои…

— С твоим родом деятельности ты уже должен был давно распрощаться со всеми своими принципами, — сухо заметила я, и Давет раздраженно выдохнул.

— Дело не в этом! — горячо возразил он, цепляясь за последние уловки, призванные заставить меня передумать, что было маловероятно. — Заниматься воровством — это одно, а брать деньги у… тебя… Они понадобятся тебе, а я смогу…

— В данный момент они нужнее тебе, а не мне, — перебила я его твердо и невозмутимо. — Я не отправляюсь одна в огромный город, полный стражников и разбойников, каждый из которых ради лишней монеты готов прижать другого. Я хочу, чтобы у тебя была твердая почва под ногами, хочу для тебя прочное ближайшее будущее. Хочу быть уверена, что тебе будет что есть и где спать. Хочу, чтобы мне стало немного спокойней на душе. Мне эти деньги не нужны. Все, что нужно для сна и пищи, у меня есть. Все остальное не так уж и важно в общей картине.

Я знала, что у него тоже были определенные принципы, пусть некоторые его поступки начисто стирали границы дозволенного. Но я не могла сравнить что-то оживавшее в нем, подобное совести, с тем беспокойством, на которое меня обрекали наши расставания на неопределенное, всегда меняющееся количество недель или даже месяцев. Я чувствовала, что никогда не смирюсь с состоянием перманентной разлуки, в котором находились наши отношения. И то, что я делала, конечно, никак не решило бы проблему, но хотя бы пролило немного бальзама на мою истерзанную его отлучками душу.

— Возьми их, — почти взмолилась я тихо, заглядывая в его полные непонимания и тревоги глаза. — Ради меня. Я хочу знать, что хотя бы на некоторое время ты будешь сыт. С твоей работой никогда не знаешь, каким обернется завтрашний день. Никогда нельзя быть абсолютно уверенным. А я и так просыпаюсь каждое утро в неведении.

Строго говоря, нельзя было заменить «воровство» на «работу», но это не могло одурачить ни меня, ни его. Для меня это было правильно. Эгоистично, жестоко, но в какой-то степени справедливо.

— Хоук… — Давет начал сдавать позиции, и камень, свалившийся с моей души, уступил место облегчению, за которым пришли свежие силы для своеобразной игры в перетягивание каната, в которую превратился наш спор.

— Если у тебя больше нет весомых аргументов, ты можешь спокойно положить свои деньги в карман.

— Я бы это сделал, но у тебя нет карманов.

Я усмехнулась, все еще не решаясь ослаблять оборону. Давет бы немедленно воспользовался ситуацией.

— Давет, не спорь со мной. Не спорь с магом.

— Нельзя использовать свой дар в корыстных целях.

— И это мне говорит человек, который использует ловкость рук для того, чтобы бессовестно лишать других пропитания! — возмущенно воскликнула я, засмеявшись, и мои руки ласково скользнули по его пальцам.

— Ну бессовестно или нет — это другой вопрос. Это то, что я действительно умею, и поверь, я буду сыт еще до того, как найду нормальный ночлег… — пользуясь его опрометчивостью, я согнула еще один палец вокруг мешочка. — Раньше ты не совершала такие глупости, Скай. Что побудило тебя? Ты усомнилась в моих способностях?

Против воли мой взгляд метнулся в сторону от прямого ответа, и на глаза попалась утопающая в сумерках даль, которая уже утром снова заберет его у меня.

«Просто останься! — кричало мое отчаянное сердце. — Останься со мной! Это не так сложно, как ты думаешь! Вместе мы сможем, мы это выдержим, мы переживем! Я всегда буду рядом, я ни на минуту не покину тебя! Почему ты до сих пор позволяешь страху говорить за тебя и принимать твои же решения?»

— Нет, — вместо этого обронила я. — Я не сомневаюсь в тебе Давет. Никогда не сомневалась. Я знаю тебя, я верю, что с тобой все будет в порядке. Дело не в этом, — Давет уже выглядел уставшим от необходимости вести подобную тяжелую для него беседу, и я почувствовала, как его руки сжимают мои, словно бы он умолял меня прекратить эти сопливые откровения. — Понимаешь, я… Все, что я могу сделать для тебя, когда ты уходишь, — пожелать тебе удачи. Мне тяжело просто сидеть дома в тепле, в относительной безопасности и представлять себе, как тебя вздергивают на петле. Дело не только в деньгах… Проклятье! — поддавшись минутному порыву, я до боли в костяшках сжала его предплечье, чтобы убедиться, что он все еще здесь, со мной, что он достойно выдержит мой очередной кратковременный эмоциональный взрыв, вызванный переизбытком чувств, и прижалась всем телом, упиваясь его мускусным запахом, всегда смешанным с моим — наша тонкая связь. — Я бы пошла с тобой, никому не сказав ни слова, я бы сделала это!.. Но я не могу. И я свыклась с мыслью, что и ты не можешь остаться. Мы обречены на это. И я просто хочу быть уверенной в твоей безопасности. Всегда.

Казалось, мой голос звенел от напряжения и страсти, и Давет боялся моих слов, ускользал от них, прятался в душе, отчаянно надеясь вернуться в свою «комфортную зону» непринужденной болтовни. Все что угодно, кроме этих исповедей.
Я долгое время не могла выудить из Давета, в каких, наг меня дери, отношениях мы все-таки с ним состоим. Потому что всегда шла на уступки.
Но сейчас я уже не могла уступить ему.

— Я хочу знать, что ты вернешься ко мне, — не сдержавшись, добавила я совсем тихо.

Он выглядел разбитым и полностью обезоруженным. Его растерянный взгляд встретил меня немым откровением. Давет просчитался, надеясь, что я снова закрою тему. Но мне было больно видеть его таким… испуганным.
Облизнув высохшие губы, я свободной дрожащей рукой, не давая себе возможности осмыслить то, что собираюсь сделать, нежно взяла его за подбородок и подняла его лицо так, чтобы как следует разглядеть самое редкое явление — полные обезоруживающего, оголенного доверия отчаянного лгуна глаза. Словно бы он был хрупким, точно тонкое стекло, точно невероятное сокровище, я аккуратно взяла его лицо в обе руки, потому что знала, что оставленные предыдущими попытками завести длительные серьезные отношения шрамы стояли передо мной высоким барьером, пропастью, которую приходилось преодолевать постепенно, медленно, просчитывая каждый шаг, чтобы не спугнуть, не утерять из виду, не потерять навсегда…
Все горькие воспоминания были оставлены за пределами сознания, однако любой внешний возбудитель, любое движение, любой порыв, ненароком обороненное слово могли спровоцировать мощный возврат и пошатнуть его непоколебимую твердость. Он боялся близости, он утерял всякую веру в нее, и я пыталась таким жестом мягко убедить его в искренности, надежности моих слов, точно в моих руках был не человек, а дикая птица, которая отчаянно, рефлекторно, движимая слепым страхом перед неизвестностью, пыталась высвободиться, несмотря на сломанное крыло, а я мягко, но настойчиво старалась ее успокоить, внушить доверие, доказать, что я не враг и не желаю зла…

— Но ты не будешь, — тихо закончил он мою мысль и отвернулся, смотря куда угодно, но не на меня, — никогда не будешь уверенной.

Я слышала в его голосе горечь и вину. Вину за то, что его постоянная необходимость скрываться обрекала меня на невыносимые муки.

— Да, — выдохнула я, вновь поворачивая его лицо к себе, — не буду. Но я все равно здесь, Давет. И я никуда не уйду.

— Если ты сейчас назовешь меня отъявленным мерзавцем, это придаст мне немного уверенности в этой ситуации, — признался он со смешком, но взгляда на сей раз не отвел.

Я засмеялась и расслабилась. Давет неисправим. Неуютная обстановка вынуждала его залезать глубоко в свою раковину… но, по крайней мере, он пытался меня понять.

— Только если эта уверенность побудит тебя сделать как нужно, а не спорить со мной без конца, заранее зная, что я выиграю, — мы вернулись в его «комфортную зону», и мой взгляд опустился на все еще протянутый в мою сторону мешочек. Чувствуя, что время пришло, я притянула его лицо к себе и успокаивающе прикоснулась к дрожащим губам, не оставляя возможности передумать. И убедилась в правильности своих действий, когда Давет, неуверенно сжал мешочек, свободной рукой мягко провел по моим волосам, притягивая к себе еще на несколько долгих бесценных мгновений. — Просто… возьми их, — я обвила его шею руками и аккуратно положила его голову себе на плечо, крепкими объятиями подтверждая свои предыдущие слова. — Тебе больше нечего возразить. Я бы сама не стала поднимать эту тему, не будь на то острой необходимости. Если ты отказываешься признать, что это нужно тебе, то в свою очередь я скажу, что это нужно мне. Ты, безусловно, мастер своего дела, и у тебя всегда много запасных планов, но в твоем случае успех охоты зависит не только от тебя… А я хочу быть уверенной, что ты будешь сытым, одетым и спать на мягкой кровати, а не на улице в самом темном закоулке Денерима, вздрагивая от каждой пробегающей мимо крысы… Мы команда, Давет. Ты сам это говорил. Мы вращаемся в этой жизни, прижавшись друг к другу, в прочной гравитации и только так выживаем. Так мы можем противостоять внешним угрозам. Вместе. Ты легко приспосабливаешься, но я уже забыла, каково это — работать в одиночку. Мы должны заботиться друг о друге.

Он всегда отшучивался или отвечал глупой улыбкой, но сейчас на удивление оставался абсолютно серьезным. Искренним.
Его молчаливое согласие стало для меня своеобразной наградой за терпение и отвагу.

— Считай, я записала тебе на долг, — что-то мелькнуло в моей голове, что-то, способное закончить этот спор победой для нас обоих, — если тебе так будет легче.

— На что это ты намекаешь? — мгновенно забыв про деньги, он полностью переключился на возвращение долга, и я в который раз убедилась в действенности этого простого беспроигрышного способа…

***

Ответ был столь незамедлительным, сколь немногословным. Нарочито медленно, дразня его и разжигая огонь желания, она приблизилась, и ее обнаженные из-за легких доспехов, обтягивающих кожу для большей свободы движений, ключицы так и манили прикоснуться к ним, к шее, к груди, почувствовать тепло ее кожи, вдохнуть ее аромат, не похожий ни на что, исключительно ее аромат… Мелькнула предательски ранняя мысль, что без проклятых доспехов она смотрелась бы намного лучше, и Давет понял, что одна эта мысль уже стремительно несла его ко дну. Это был лучший, идеальный для маскировки набор снаряжения, который он смог отыскать в Денериме к ее девятнадцатому дню рождения. Именно он придумал ей этот образ и научил управлять клинками так, чтобы она могла, держа их в руках, свободно использовать магию. Такой хитрый ход давал ей двойное преимущество.
Он научил ее чувствовать окружающий мир и оценивать обстановку за считанные доли секунды, контролировать каждое движение, улавливать каждое колебание воздуха, танцевать с клинками, с которыми в руках она могла без труда выпускать магические звенья и цепи, и тем самым он помог ей стать крайне опасным противником в бою и отличной притворщицей в жизни…

Он научил ее единственному, что умел сам: обманывать жизнь.

Она оказалась слишком близко, чем он не преминул воспользоваться. Ее запах, ни с чем не сравнимый запах, который ассоциировался с ней и только с ней, выбил из него все мысли, оставив лишь страстное примитивное желание взять ее в свои руки и ощущать ее, долго, непрерывно, с каждым движением, каждой клеточкой тела… Их с каждым мгновением приближающееся расставание оказалось забытым, когда время стремительно переставало существовать, сгорая дотла под его прикосновениями… Был в его стиле жизни один огромный положительный момент: опыт и навыки позволяли ему сотворять руками такое, что было не под силу никому другому. И тепло его рук с легкостью проникало в самое сердце, растапливая многолетний лед… Это были мягкие руки, удивительно мягкие для человека, который большую часть жизни держал в руке оружие. Удивительно ласковые для человека, который всю сознательную жизнь ими убивал. Эти пальцы привыкли быть ловкими, большую часть жизни взламывая замки или ухватывая чужой мешочек прямо из-под носа. Но Скай знала не понаслышке: эти руки умеют быть нежными. Эти руки способны на большее…

В изрисованный небом лесной пруд капали звезды.
Глубоко сентиментальные в душе двое оставались в воде вплоть до глубокой ночи, плескаясь и барахтаясь, собирали в ладони звезды, стекающие по пальцам… Состоя в этом деликатном тайном заговоре, защищая от посторонних глаз, их укрывала собою добрая теплая ночь…

Не отпускать ее всю ночь, каждый раз будто впервые прикасаться к ней и жить лишь одним осознанием, что она всецело принадлежит ему, было блаженством… Когда Давет уходил, он пытался запомнить каждый сантиметр ее кожи, каждый изгиб, каждый молодой шрам, чтобы, вернувшись, вновь все забыть для того, чтобы ощутить ее вновь как в первый раз. Их движения в воде постепенно переросли в жаркий танец, первое движение которого задало основной ритм, ритм танца, в который они превратили простые движения, объятия, прикосновения, оставленные непримиримыми пульсирующие следы полупоцелуев… Она отбрасывала влажные волосы, предоставляя его чувственным губам доступ к своей шее, льнула к нему, как тень, с жаром призывая его к себе еще ближе, будто имеющихся соприкосновений было слишком мало… а неотразимо прекрасное слабое свечение, охватившее их двоих, словно бы ограждало от всего мира, скрывало за собой двух нашедших друг друга отступников, отдавшихся во власть чувствам.

Руки Давета, по которым стекала прохладная вода, встречали тепло магии Хоук, вырвавшейся на свободу и объявшей их, точно свечение звезду, по пути к ее коже, грелись в ней, нежились, находили магию вовсе не такой, какой ее описывали те, кто боялся и остерегался ее. Под немеркнущим волшебством ее прикосновений рождались новые, прежде неведомые ему чувства, отметающие всю рациональную часть сознания, все холодные доводы разума; чувства, наполняющие его изнутри целительной силой, силой, характер которой невозможно описать словами…

Они долго и сладко молчали. Каждый о чем-то своем. Пока первые проблески рассвета резко не сорвали темное покрывало ночи, сообщая: пора. Быстро, не оглядываясь, чтобы только не сорваться назад.
Он исчезал всегда тихо и быстро, словно тень, словно угасающая магия, и каждый раз, когда он уходил, неведомая сила, несмотря на ее отчаянные немые протесты и мольбу, вонзала свои корявые холодные пальцы между ребер и вырывала сердце. Его образ, к которому она не могла прикоснуться, который не могла ощутить физически, будет долго стоять у нее перед глазами. В течение всего пути отсюда до деревни она так и не сумеет прийти в себя, а дома быстро натянет маску безразличия, делая вид, что с ней все будет в порядке, что все скоро пройдет. И будет сгорать от стыда за подобную гнусную ложь…

Она будет скучать по его объятиям, единственному месту во всем этом мире, не считая, может, ее небольшого домика на краю Лотеринга, где она чувствовала себя в безопасности, под надежной защитой его рук, которые еще ни разу ни в чем не подвели ее; рук, которые всегда поднимали ее, хватали на самом краю пропасти и ставили на твердую поверхность, выхватывали из лап смерти, рискуя всем ради ее спасения; тряслись, дрожали, скользили по собственной крови из открытых переломов и бесконечных ран, но никогда не сгибались, никогда не сдавались и всегда вытягивали ее из бездны, из вихрей, подхватывали на полпути к пустоте, крепко прижимали к себе и твердили, что никто и ничто не сможет причинить ей вред, пока он будет рядом; руки, чьи прикосновения обещали ей больше, чем могли это сделать любые слова…

Словно круги на воде, боль волнами расходилась по телу. Губы дрожали, и ни один из них не решался произнести вслух то, что по традиции произносилось уже бесчисленное количество раз… Но она все равно отпустит его.

Скай доверчиво ступала в его объятия, в которых он держал ее так долго и крепко, как только мог, потому что понимал: возможно, эти объятия станут для них последними… Она несла глупости, чтобы как-то заполнить тяжелую тишину, уже призрачно отдающую его отсутствием, говорила громко, так громко, чтобы заглушить ненавистные мысли о том, что эти объятья не будут длиться вечно. А Давет улыбался, наслаждаясь звуками ее голоса, и в который раз с жаждой глотал их, запоминая то, как она говорит самые простые вещи, как делал бы всякий, кто желал немного продлить что-то хорошее, приятное, радостное; его сердце сжималось и ныло, моля растянуть этот момент, моля ее говорить, не останавливаться и продолжать говорить…

Давет никогда еще не чувствовал себя столь нужным и желанным. И остался бы здесь, пусть саму эту мысль переполняло безумие, просто потому, что эти ощущения были хоть и чужды ему, но придавали так много сил, что он, казалось, мог пересечь границу Завесы и весь мрак по ее сторону, если бы она попросила об этом. А ей не нужно было ничего. Ей нужен был он, брошенный всеми, предоставленный самому себе жалким мальчишкой, бесчестный, безнравственный, лишенный совести и благородства одинокий убийца. Просто так. Ни за что. Ни за какие поступки, обещания, подарки. Самое малое, что он мог сделать для нее, — дать обещание вернуться и исполнить его. Ей этого было почему-то достаточно…

И Скай в который раз убедилась в этом, когда очередной его уход заставлял ее сердце сжиматься в агонии, замедляться почти до полной остановки, а боль — медленно растекаться внутри обжигающим ядом… И каждый раз боялась, что безвозвратно, каждый раз вглядывалась в его силуэт, с трудом удерживая себя от необдуманных поступков, чтобы задержать его, вернуть обратно к себе, чтобы быть уверенной, что он рядом и ему ничто не угрожает… пока он не исчезал в злосчастном утреннем тумане, и каждый раз Скай понимала, что бессильна перед этим…